Страница 47 из 76
Но вот я с его отсутствием не смирился, и, несмотря на то, что он иногда пишет мне, отправляя письма на постоялый двор на имя мистера Найта*, сообщая о своих передвижениях по Англии и рассказывая об особенно интересных случаях в экзорцистской практике, мне не хватало этой жалкой подачки внимания. Мне нужен был мой друг, учитель, пастырь, брат. Единственный человек, который понимал меня и принимал. Для остальных я был лишь его тенью, да я и сам ощущал себя ею. А что есть тень без предмета, которому она принадлежит?
Есть люди, преимущественно аристократических, голубых кровей, которых всегда тянет завести себе какое-то существо для того, чтобы о нем заботиться. Кошечку, собачку, брошенного ребёнка. Черни ни за что в голову не взбредёт прикармливать кошку или собаку, если только в доме мыши не ходят по голове или воры не стучат в окна. Только у родовитых экземпляров есть тяга к тому, чтобы обзавестись какой-нибудь бессильной и зависимой тварью и опекать ее, прикармливать. Вот и Валентин вечно стремится окружить себя сирыми и убогими, которым нужна помощь. Растить их, учить-наставлять, а потом бросить на произвол судьбы. Католическая шлюха со своим щенком, потом я, теперь испуганная растрепанная девчонка. Только вот тварь не всегда готова расстаться со своим хозяином. Если Изабелла и ее ненаглядный сынок легко отказались от него, то я до сих пор не могу простить этого отторжения. Я прекрасно помню, как он относился ко мне прежде, что был ему братом и другом. Как можно просто так вычеркнуть брата и друга из своей жизни?
Теперь он нашёл себе эту девчонку. Правда, девчонка непростая, приходится признать. Возможно, его интерес вызван именно этим фактом. Едва я встретился взглядом с ней, внутри меня кто-то будто бы потревожил рой спящих пчёл: лихорадочное, хаотичное движение сотен сгустков злобы и беспокойства сбило меня с толку, настойчиво твердило, что от неё нужно держаться подальше. Меня охватило ощущение, что хрупкая гармония между мной и моим демоном на несколько секунд рассыпалась в прах, самоконтроль, который я, под руководством Валентина, с трудом прививал себе много лет, дал трещину. Демон поднял голову и хотел вступить в противостояние с тем, что потревожило его покой, но, почувствовав суть того, что таится в девчонке, забился как можно глубже внутрь. Это было странным, неестественным. Страшным. Не может демон испугаться какой-то там девчонки, что за дурь?
Весь путь до кареты, возле которой кучер Джонсон скоблил лошадей, напевая под нос скабрезную песенку, я внутренне метался между желанием рассказать о девчонке Креденце и мыслишкой умолчать о своей крайне интересной находке в доме Валентина. Конечно, Креденце о моем визите к нему знать не должен, но я вполне мог увидеть пансионерку в коридоре или на лужайке возле пансиона, почему бы нет? Увидел, почувствовал что-то неладное, рассказал хозяину. Но Валентин просил меня не выдавать этой тайны. То, что он просил именно об этом, сомнения не вызывает, а Валентин вообще редко о чем-то просит. И после всего того, что он сделал для меня, что он дал мне, я не способен не оказать ему этой маленькой услуги. Пусть я и зол на него, и гнев кипит в моих жилах, способен ли я на предательство?
Что ж, пусть возится с ней. Ясно как белый день, что худой и растрёпанный уникум в пансионской форме нужен ему не просто так. Я пока не знаю, какой силой обладает эта девчонка, но без Валентина Креденце все равно ничего не выяснит, даже забрав пигалицу в замок для изучения и экспериментов. Значит, пока рано отдавать её Креденце, пусть лучше ею занимается Валентин. До поры, до времени. А потом посмотрим. Главное, что теперь у меня есть козырь.
Сколько лет я наблюдаю за Винченцо Креденце, столько и удивляюсь тому, как этому напыщенному слизняку, не обладающему ничем, кроме мешка с деньгами и непомерной жаждой власти, удаётся держать в кулаке целый орден фанатиков. Зачем ему вообще это понадобилось? Жил бы себе обычной жизнью английского аристократишки или кто он там, женился на леди, ходил бы по домам терпимости и клубам, а по воскресеньям в церковь замаливать грешки. Породил бы ораву не видных, не слышных детишек, которых бы видел лишь на Рождество и на Пасху, на старость лет страдал бы подагрой и мигренями, тихо скончался бы под неутешных плачь родичей. Но нет, подавай ему средневековые игрища, инквизицию с экзорцизмом, орущих одержимых. И чтобы он стоял посреди этого всего, как царь или сам Господь. Вот в этом он видит смысл, видит свою жизнь.
Кто-то ощущает сладкий вкус власти лишь склонившись над связанной избитой куртизанкой, кто-то - погрузив в тело умирающей жертвы ржавый тесак и с жадностью ловя в глазах отблески угасающей жизни. А Креденце нравится чувствовать себя новым инквизитором, только не истребляющим нечисть воплоти, а изгоняющим ее из несчастных, одни из которых имеют шанс на жизнь после обряда, а другие подвергаются этой пытке изо дня в день, и только смерть может избавить их от страданий.
Я никогда не замечал в нём религиозного экстаза, его хватает между теми, кого он завлёк в орден. Деньгами, ложью, посулами. Сам он всегда одинаково холоден и сдержан, и принимает как должное подобострастное желание услужить, с которым к нему относятся все в ордене. Для них Креденце - великий благодетель и маг, сосредоточение разума и могущества. Гадкие стариканы свято верят, что Креденце – новый мессия, который вместо того, чтобы жить жизнью именитого богатея, решил основать экзорцитсткий орден. Прямо праведник, ей богу. И только мы с Валентином знаем, что ничем особенным он не выделяется, кроме презрительной рожи и высокомерно задранного носа. Валентин это просёк намного раньше меня, я ещё долго боялся господина Креденце, его воли, его мудрости. Валентин открыл мне глаза. Впрочем, не только на Креденце. На весь мир.