Страница 39 из 42
Потом выпрямился и, сопровождаемый взглядами присутствующих, подошел к медсестре.
– Мне нужна шпилька, – потребовал я.
Растерянно хлопая ресницами, медсестра послушно вынула из шишечки на голове шпильку.
Я вернулся к коматознику и с помощью шпильки вынул из его уха длинную золотую булавку. Если не знать, где искать, и не заметишь… Станкевичи и медсестра хором вскрикнули – Станкевичи от ужаса за здоровье сына, каким бы оно ни было, а медсестра, скорее всего, еще и в страхе перед вероятными жалобами, лишением премии, а то и увольнением.
Булавка выглядела как украшение династии Цин или Мин: длиной около шести сантиметров, четырехгранная, покрытая какими-то микроскопическими надписями. Одна сторона острая, другая утолщена в виде головы то ли человека, то ли обезьяны. Насколько я разглядел, у существа было три фасеточных глаза и клыкастый рот.
Находясь внутри уха Владимира, эта булавка явно пробила барабанную перепонку и вошла вглубь головы, но следов крови на ней не обнаруживалось. Анастасия тихо охнула и повалилась на бок, Станислав едва успел ее подхватить. Лира стояла у окна, не в силах сдвинуться с места; ее трясло.
– Осторожнее, Евгений! – сказал Валов, сделав шаг ко мне.
Но было поздно. Я как-то неловко перехватил холодную булавку-Амулет другой рукой и уколол палец об острие.
«Как, мать ее, Золушка», – успел подумать я, теряя сознание.
…Прошла доля секунды – или мне так показалось, – и я пришел в себя.
Я стоял в той же палате… Точнее, не совсем той же. Эта имела те же размеры, но стены были обшарпанны, оконный проем пуст – ни стекол, ни рамы, пол завален мусором и покрыт толстенным слоем пыли, с потолка свисали клочья паутины и отсыревшие куски штукатурки.
Кровать стояла здесь же, на своем месте, но от нее остался ржавый остов и истлевшие остатки матраса и белья. Медицинские приборы превратились в ржавые куски металлолома.
За окном открывался жуткий, но чем-то завораживающий пейзаж. Огромный багровый купол солнца царствовал на черно-фиолетовом небе, испещренном кровавыми нитями облаков. Город был мертв – причем мертв давно. Сухие ветви деревьев осыпались трухой между развалившимися домами, немногочисленные в этих краях высотки глядели пустыми глазницами окон.
Некоторое время я стоял посреди этой чудовищно преображенной комнаты. Ни страха, ни удивления во мне не зародилось, только легкое недоумение. Я будто разучился испытывать сильные эмоции.
Я подошел к проему окна – пыль скрадывала звук шагов. Воздух за окном, деревья, высохшая трава, тусклое солнце, на которое можно было смотреть не щурясь, – всё это было неподвижно. Я даже видел пыль, неподвижно висящую в мертвом воздухе.
Этот мир словно умер, и умер он от старости. Сейчас в нем ничто не жило и не двигалось. Кроме меня.
Позади кто-то двинулся, и я резко обернулся.
В полутемном углу стояла бледная фигура. На ней висела больничная пижама, не скрывающая изможденного тела, трубки медицинской системы опутывали тощие до прозрачности руки. Лицо с запавшими щеками смахивало на лицо мертвеца, но глаза под взлохмаченными темными волосами неожиданно голубого цвета смотрели пронизывающе, внимательно.
Владимир Станкевич попытался что-то сказать, но ни одного звука не вырвалось из его горла. Он запустил в рот пальцы и принялся, давясь и хрипя, вытягивать черный склизкий шланг – он тянулся и тянулся, как червь-переросток. Меня охватило омерзение, но остановить этот процесс я не мог. Наконец, зонд влажно шлепнулся на пыльный пол.
Владимир выпрямился, торжествующе глядя на меня. Он закрыл рукой зияющую дыру в трахее и сиплым шепотом выдавил:
– Я видел тебя… Ты пришел ко мне… Спасибо, что вытащил ту штуку… Мне было больно…
Мертвая тишина умершего мира, жуткий шепот этого человека (человека ли?), вековая пыль окружали меня, сдавливали со всех сторон. Во мне нарастала паника. Чувства пробуждались. Я боялся заговорить – это было бы все равно, что закричать на кладбище глухой ночью…
– И я тебя видел, – прошептал я. – Где это мы?
– Это Мир, Время Которого Прошло, – прошипел Владимир, держась за горло. Он покачнулся и неуверенной, дерганной походкой вышел из угла. – Мир, в котором я живу, потому что и мое время прошло… Сколько я здесь живу?
– Двенадцать лет, – заворожено глядя в его ясные голубые глаза, так контрастирующие с лицом трупа, ответил я. – Двенадцать лет в коме.
Владимир сморщился, словно хотел заплакать. Но слезы давно высохли.
– Они меня не отпустили… Они еще здесь, они надеются… Я их чувствую… Они не знают, что надежда давно умерла…
Это он о семье, подумалось мне. Я вдруг вспомнил кое-что.
– Владимир! Ты знаешь, что убиваешь людей? Из-за той штуки в ухе? Кто ее тебе дал? Что он тебе велел?
Брат Лиры, покачиваясь, закрыл глаза и некоторое время молчал, будто наш разговор утомил его. Одна рука по-прежнему сжимала горло, другая совершала ритмичные движения, отчего трубки системы постукивали по босой ступне.
– Ко мне пришел человек, – прошептал он так тихо, что я еле услышал его, несмотря на полную тишину. – Человек без лица. Злой, злой, злой!.. Он дал мне Это, заставил принять подарок… Время от времени я чувствовал, что у меня есть силы остановить всё это… Я пытался, пытался много раз… Я пытался умереть.
Я открыл рот и снова закрыл, ничего не сказав. Меня потрясло это откровение. Так значит, он хотел умереть? И умирал – но не сам!