Страница 4 из 174
И люди, конечно же. Множество людей в строгих костюмах и дам, позволяющих в своем убранстве не стандарт. Некоторые делали не в меру высокие прически на радость тем, кто сидел сзади. Надевали шляпки. Были и вуали. Перчатки.
Как будто бы все забыли о том, что живут в Старой Башне. В опере даже снимали марлевые повязки с носа и рта.
Зал смолк по щелчку осветителя. Нет, этот малый вовсе не хотел сказать своим соседям по городу, большую часть которых он, разумеется, ненавидел, что бы те замолчали. Осветитель, лысый дородный бездельник, неудавшийся актер, к тому же еще и алкоголик – просто выключил свет. И зал замолчал.
«Зал замолчал», – каково созвучие.
Но это был не вечер поэзии, а вечер оперы, и на сцену вышла одна такая себе дама. Это Я, конечно, загнул. Нельзя назвать оперную певицу, диву, гордость сцены и прочее, и прочее – «такой себе дамой». Но… Если бы вы знали, в чем подвох, вы бы обозвали эту грязную прошмандовку ещё сильнее!
Такая ирония, такой сильнейший сарказм таил в себе выход на сцену этой, с позволения сказать, молодой женщины. Но существование Старой Башни и так было одной большой насмешкой. Над чем? Не знаю. Сказать, что над её жителями – нельзя. Хотели бы – давно уехали. И ведь не уезжали. Люди привыкают ко всему, и к постылому быту – тем более.
Меня всегда это удивляло.
.
.
.
Итак, наша пигалица поет.
Зал рукоплещет. Надрываются динамики. От микрофона, где голос этой курицы касается металла, до упругого круга в динамике проходит напряжение, врывающееся в уши слушателей.
Они рады и довольны.
И они все понимают и знают, в чем подвох. Но никого это не волнует. Старая Башня – это один большой подвох, обман, афера. К тому же ещё и дождь пошел.
Я не знаю всей программы. Посему мы её опустим. Хотя все это и так уже ниже плинтуса.
Золотое, насыщенно-красное и сочно-коричневое. Это единственное место в округе, где так много цвета. Посему сюда и ходят. Ради цвета можно терпеть обман. Какая разница? Во всем мире люди платят за иллюзии. Знаете, наверное, иллюзии стоят больше, чем животные инстинкты. Человек перестал быть животным, когда желанию предпочел иллюзию утоления желаний.
Да еще и часа два можно посидеть без марлевых повязок, в театре была хорошая вентиляция от густого и опасного смога Старой Башни.
А тем временем зал взрывается настоящими аплодисментами, даме несут настоящие цветы, и она оставляет на лощеных щеках дам и кавалеров настоящую помаду. Кавалеры и дамы тоже настоящие, по крайней мере, тут, на сцене. На ней, собственно, можно быть кем угодно, и не важно, насколько ты настоящий.
Дама идет восвояси – арка на границе сцены, потемнение, шторы, запахи закулисья и галдеж кого-то рядом. Даме наплевать, она снимает настоящий парик и кидает его подбежавшему хозяину. Дама снимает туфли (не настоящие, дешевые, хозяин дамы – жлоб) и кидает их ему же.
Хозяин, высоченный худющий лысый проныра, горбатящийся от стыда за свой рост, получает каблуком по лбу и со слезами на глазах умоляет даму успокоиться. Слезы тоже настоящие, и дело тут не в ударе в лобешник. Дама останавливается, и, не глядя на сюзерена, щелкает пальцами. Хозяин, Петр Петрович, достает из кармана настоящую сигарету, роняет её, поднимает в секунду и дает даме. Она снова щелкает пальцами, Петенька опомнился и дает новую сигарету, чистую, тонкую. Снова щелчок, Петенька в полной прострации, затем – бьет себя по лбу уже сам и дает сигарету мужскую. Настоящую. Даме уже не понадобился щелчок – огонек зажигалки там, где нужно, а дама – у себя в гримерке через минуту и десять секунд.
Хотя, может быть, минуту и одиннадцать секунд. Смотря, с какого момента смотреть – ты заходишь в комнату тогда, когда обе твои ноги на полу этой самой комнаты или тогда, когда ты захлопнул дверь.
Дама сама вздрогнула от хлопка и на всякий случай открыла-закрыла дверь еще раз. И еще. Петенька услышал, подбежал к двери, но дама снова щелкнула, только не пальцами, а щеколдой. По привычке дама потянулась к парику, но поняла, что сняла его уже и принялась за настоящее платье, которое упало на паркет гримерки. Затем был уничтожен грим, сняты чулки и накладные груди.
«Дама», которая никакая не дама, стоял перед зеркалом и просто дышал. Мусю, так звали даму на сцене, и только на ней, нужно было выдышать. Она должна была уйти, и на её место возвращался Андрей. Всегда. Сцену недостаточно смыть с себя снаружи, её нужно вычистить из себя изнутри. Нет, я не хочу сказать, что сцена – что-то грязное. Но и грим не назовешь гадостью, что совсем не убирает повода его смывать.
После выступления Андрея Василевича всегда слегка тошнило. Легкий токсикоз, подсасывание в животе, последнее напоминание о женской сущности Муси Бурлескман, так звали эту даму, имитирующую пение на сцене, которая сейчас уже уходила в амальгаму зеркала, что бы по щелчку пальцев, легким мазкам косметических кисточек и шуршанию молний на платьях возникнуть снова.
Но теперь перед зеркалом стоял Андрей, и двойное стекло отражало тощего парня с тонким носом, хитрыми карими глазами и короткой русой стрижкой. Андрей был бледен, но конопат. Коричневыми конопушками.