Страница 27 из 174
Когда слезы кончились, Олежа все еще шмыгал носом, что бы вызвать жалость. Но давить на жалость ГМГ было делом безнадежным, и с последней слезинкой на пухлой щеке Олежи главные мужи в городе зашевелились.
А именно: Чално подошел к Олеже и ка-а-а-к засандалил по ножке ветхого стула. Олежа грохнулся на пол со всей основательностью титана, колосса, гиганта ударившись ягодицами, пятой точкой, жопой, задницей, попой об паркет, пол, низ кабинета. Висящая на стене картина «Падение Помпеи» упала от удара задней части Олега о нижнюю часть кабинета. А потом с другой стены упала картина «падение Фаэтона», которая задела картину «падение ангелов», которые, падая, задели «падение люцифера».
.
.
.
На этом падения не окончились, потому что силы от удара попы Корешкова хватило и на картины «падение Трои» и «падение Икара» на третьей стене.
А четвертой стены в кабинете Берлименко как бы и не было.
Это был тот случай, когда боль физическая обожгла и стихла, а вот обида – не проходила, и все больше вгрызалась в Олега. Корешков плакал, как будто бы все дни его были сочтены, его, сидевшего меж павших картин и в комнате, в которой не было четвертой стены.
Вместо неё была черная простыня. Она – размером с четвертую стену, да и вторую, противоположную ей, да и остальным тоже = комната есть квадратная. Да и площади пола и площади потолка черное покрывало было равно, и, в свою очередь, всем остальным стенам = комната была куб.
Что там, за черной простыней, как парус, растянутой между всеми остальными углами и линиями, будь то высота комнаты или ширина её, будь то ребро квадрата или угол куба – неизвестно.
Надо дать должное Олегу – несмотря на обиду за такой вот пинок со стулом в качестве посредника, за насмешки ГМГ и, в частности, тираду-броваду Берлименко о том, что Олежа жрет халяву (его это особенно задело, потому что Олежа действительно старался на халяву)… Так вот. Ему, смотрителю, было все равно интересно, что же за черной простыней.
Берлименко и остальные на минуту замолчали. Со вздохом посмотрели на упавшие картины, на Олега, на золотую рыбку в аквариуме. На черную простыню.
.
.
.
Это скука закрадывалась в их сердца, пеленала их глаза, закрывала уши, вкалывала в мышцы тягучую и вязкую истому. Никто из них не знал о скуке. До недавнего времени. Это все потому, что когда они не имели власти – они занимали себя и свое время борьбой за власть. Когда они взяли её – время и они сами занимались удержанием власти. Но шли года, все конкуренты их решили, что только сумасшедший или откровенный дебил будет бороться за власть в старой башне, и ГМГ остались одни.
Вот тогда по голове каждого из них и ударила скука.
.
.
.
Это очень важно.
.
.
.
Черно-белая дрожащая камера показывает, как в комнате с простыней вместо стены сидят полукругом важные мужи в костюмах, котелках, как они попыхивают сигарами, как сидят, направив острие туфель лакированных на огромного детину виду придурашного, который в центре комнаты на полу распинаеться.
Конец съемки.
– Ты здесь для того, чтобы почувствовать его до конца. – Сказал Берлименко.
– Так точно! – крикнул Олежа, как будто бы служил в армии. Рядом пробегающий таракан сдох от выхлопа из глотки бывшего смотрителя.
– До самого дна. – Сказал Чално.
– Товарищ Чално-о-о-о…
– Чтоб в твою голову вошел страх! – гаркнул Нефедов.
– Хорошо, хорошо!!!
– Дерьмо собачье! – Олег был настолько испуган, что не уловил, кто именно это сказал. Он плакал, глядя на дохлого таракана перед собой:
– Полностью с вами согла-а-а-асен!!
– Ты живёшь последний час. – Сказал Берлименко.
– Пожалуйста…
– ТЫ ЖИВЁШЬ ПОСЛЕДНИЙ ЧАС! СКОТИНА!!! – рявкнули все ГМГ.
Олег затрусился.
.
.
.
– Как хочешь, что мы наказали тебя? – сказал Вожеватый.
Олежа все еще дрожал. Он не мог определить, что больше его испугало – то, что его накажут, или то, что ему нужно делать выбор. Через секунду Олег Корешков понял, что испугался и из-за того, и из-за другого, и вообще сидеть в этой комнате было страшно, а черная простыня на всю четвертую стену так вообще нагнетала ужас, да и картин с «падением» уже не было, куда же они подевались?