Страница 18 из 46
В доме его ждала бабушка – коричневое или горчичное платье, широкий белый воротник, высокая гладкая причёска. Она всегда бросалась на кухню, забыв про все дела, ставила тесто или начинала чистить овощи, делая при этом вид, что она как раз этим сейчас и занималась, нет, это не к его приходу она пироги затеяла, они уже были запланированы.
Её утончённая натура видела в нём музыканта, каким-то образом разглядела юное дарование, хотя Матей никогда не питал страсти к музыке. К рисованию – да, его тянуло сильно и с самых ранних лет, рисовал он вдохновлённо и с размахом, но музыка всегда в его представлении была некой незримой субстанцией, вырывающейся из медного жерла граммофона (а ну убери руки от иглы, испортишь пластинку!)
И как-то эта женщина, лишённая возможности творить музыку, знакомая с ней лишь издалека, не посвящённая в её тайны, но так музыку любящая, смогла разглядеть в мальчике понимание музыки, желание жить ею. Пусть она и говорила, что лишь исполняет заветную мечту, чтобы в семье был музыкант, но Матей понимал, что, не будь у него таланта и чутья, бабушка бы не стала настаивать на музыкальной школе. Как, например, она когда-то не настаивала, чтобы музыкой занимался отец.
Это бабушка подарила ему скрипку, наладила старые связи (когда-то у неё обшивалась известная на всю Прагу преподавательница флейты, ныне ушедшая на пенсию) и отправила внука в музыкальную школу. В одну из самых престижных школ Праги, где учились самые талантливые и развитые дети, где преподавали самые учёные педагоги. Чего ей это стоило, не знает никто, но Матей попал в хорошие руки, трепетные, чуткие, которые увели его в нотное царство и сделали в нём своим.
С тех пор в его жизни появились вечера, полные боли в пальцах и затекшем подбородке, безотрывного сидения в тёмной забетонированной комнате под крышей, куда бабушка выпроваживала его заниматься музыкой (она не терпела фальшивых нот, поэтому попросила соседа-строителя снабдить чердак самой лучшей звукоизоляцией, заявив, что её уши заслужили лишь самые красивые и чистые мелодии, пусть неумеха сам наслаждается своей игрой, будет ему стимул работать над собой. И лишь когда Матей стал играть более-менее сносно, бабушка стала подниматься наверх, на чердак, чтобы послушать его). И дни, полные запаха старого дерева и кофе из учительской, быстрых детских шагов где-то вдалеке в коридоре, утреннего жёлтого света сквозь голубоватое стекло. Поучительные наставления, дружеские тычки, девчачий шёпот за спиной смогли стать целительным пластырем для того, чтобы склеить разлом. Они не срастили рану, но и не дали ей расползтись до размера бездны.
К пану Апхольцу он попал случайно. Это было почти Рождество, почти чудо. Подготовка к семестровым экзаменам, середина декабря, дрожащие руки и недосып. Декабрь был сырой и бесснежный, оттого промозглый и стылый, такой, что в светлое время суток нельзя было разобрать вечер ли сейчас, утро ли: свет горел в окнах чуть ли не с полудня, из-за тумана не было видно окон выше третьего этажа. На Вацлавке и Малостранке утопали в молоке ярмарочные ларьки, щедро украшенные остролистом и бумажными ангелочками, а от пьянящих ароматов дыма и сваржака*с клубникой кружилась голова и щекотало в горле. В тот день Матей безнадёжно опаздывал. Он бежал вперёд, постоянно натыкаясь на громогласных туристов, вразвалку, ссутулив плечи в попытках согреться, бредших по артериям улиц, пролегающим от Вацлавки к Малостранке. Сумеречный день наложил сероватую маску на лица прохожих, куриная слепота делала их похожими друг на друга, и Матею стало слегка жутко, он почти выдохся, но продолжал бежать. Через полчаса должен был звонить Орлой, повода для спешки ни у кого не было. Кроме Матея.
Он ворвался в кабинет, опоздав на десять минут. Неслыханное дело. Предвидя гром и молнии сначала от учительницы, а потом и от бабушки, до ушей которой непременно дойдёт слух о проступке (подумаешь, проспал, да с кем не бывает), Матей затаил дыхание и застыл на пороге класса.
- Входи, входи, - приветливый голос пани Берановой звучал выше, чем обычно. Вжав голову в плечи, Матей вошёл в класс, где кроме пани учителки был ещё один человек. Он сидел спиной к двери, завитки волос падали на воротник рубашки. Видимо, до прихода ученика он что-то объяснял пани Берановой, рьяно жестикулируя, и теперь напряжённая длиннопалая рука опустилась, застыв на нотах, какое-то сложное произведение, Матей пока такое сыграть точно не сможет.
При виде мальчика незнакомец встал и, сделав пару шагов, протянул ладонь:
- Добрый день, молодой человек. Пани Беранова только что о вас рассказывала, - голос незнакомца был глубоким и низким, чуть бархатистым. Очень приятный, такому бы песни на радио петь, - опаздывать нехорошо.
Лицо Матея залила краска, но, несмотря на растерянность и стыд, руку он пожал. Точнее, судорожно вцепился тонкими, бледными пальцами в узкую жилистую ладонь с отполированными ногтями.
Мужчина был высоким, худощавым, с грациозными, словно отрепетированными до механизма, движениями. Он напоминал актёра или танцора. Он сильно отличался от отца Матея и всех его знакомых. Было в нём что-то, что можно было бы назвать породистостью, будь он собакой. Он был бы немецкой овчаркой, умной, умелой, с пронзительным взглядом, в то время как отец Матея и его друзья-врачи, что иногда заглядывали в стерильную квартиру, сошли бы лишь за дворовых псов, в которых намешано много кровей, но выделить какую-то одну, которая диктует линию поведения, нельзя.
- Простите, пани учителка, - Матей потупил взор, но пани Беранова лишь махнула рукой.
- Ничего страшного, Матей. Ты всегда очень пунктуален, будем считать, что ты можешь позволить себе одно-единственное опоздание.
Матей чувствовал, как мужчина внимательно его разглядывает. От того ему стало не по себе, словно он был котом на выставке (на той неделе мама водила его на выставку кошек, но котёнка так и не купила) или картиной в музее.