Страница 17 из 46
Став старше, Матей неоднократно задавался вопросом, зачем родители решили завести ребёнка. Благо, быстро поняли, что совершили ошибку, и остановились на одном.
Они всегда были из тех людей, которым хорошо вдвоём: найдя друг друга, они почувствовали необъяснимую гармонию внезапно осознанной собственной двойственности, испытали восторг и удивление от того, что встретили ту самую пресловутую вторую половину, которая всегда казалась им мифической. Так бывает с людьми, которые всю жизнь считали себя цельными и самодостаточными, а потом, в какой-то момент, осознавали, что доселе просто не ощущали своей ущербности. А увидев её, будто Адам и Ева, разглядевшие свою наготу в райском саду, уже не могли дальше жить без ощущения полной гармонии, которую им дарило присутствие духовного двойника, устыдившись своей неполноценности и несостоятельности без того, второго, и противоположности, и вместе с тем родственной души.
Матей с самого раннего детства ощущал эту завершенность и гармонию между родителями, стоило только ему зайти незамеченным в комнату, где они что-то обсуждали, смотрели фильм или просто сидели за столом и пили кофе. Две рыбки, инь и янь, создавали завершённый символ, и он, Матей, являл собой какой-то совершенно лишний, посторонний цвет, которому не было места среди гармоничной монохромности.
В раннем детстве Матею удалили аппендикс, и с тех пор он понял, с чем всегда у него ассоциировалась мама. С операционной. Такой большой, холодной, выкрашенной светло-голубой краской. Где откуда-то сверху льётся слепящий яркий свет, и невозможно поднять глаза, найти его источник, впрочем, это и не нужно. Свету до тебя дела нет, даже если бы тебя не было, он не переставал бы литься с потолка. Он льётся для кого-то другого, а присутствие или отсутствие тебя никак не влияет на его существование. То ли от света, то ли от запаха антисептиков кружится голова, мерзнут руки, а белая стерильная простынь совсем не дарит тепла.
Отец познакомился с Эльзой Хольм на какой-то конференции в Кёльне, после чего два медицинских одиночества приросли друг к другу, как края рваной раны. Холодная, педантичная шведка и поляк с еврейскими корнями из очехословакившейся семьи являли собой довольно странный контраст, но противоположности всегда притягиваются. Находясь вместе, они никогда не молчали: научные статьи, обрывки документальных передач о расшифровке ДНК и геномных мутациях наполняли их быт, как в иных семьях их наполняют списки продуктов, которые нужно купить на выходных, глупые сериалы и новостные сюжеты, тайная жизнь соседей и бывших одноклассников. Для Матея с его тетрадными листами, испещрёнными в попытках нарисовать кошку или бабочку, раскрасками, где содрогавшиеся линии так и норовили выползти за пределы чёрных ровных границ, и песенками про Кашпарека* места в лечебном мире не было. Стоило только отвлечь их от дуэта, оторвать своим появлением друг от друга, где-то рвались невидимые нити, в воздухе зависала неловкая тишина, неловкие взгляды отводились в сторону от милых глаз, пальцы и губы чуть сводило от лёгкого раздражения. Быстро спохватившись, они тянулись к тетрадным листам, раскраскам, напевали под нос глупую детскую песенку и словно извинялись друг перед другом за вынужденную паузу.
Нет, Матей не был совершенно лишён материнского тепла и отцовского плеча. Они вместе, всей семьёй, ходили в зоопарк, чтобы посмотреть на волков и змей, ездили в парк, чтобы пожарить сосиски, на выходных посещали галереи и музеи. Но ребёнок всегда чётко осознаёт, какое место он занимает в системе ценностей родителей. Он чувствует это каким-то глубинным органом, который не известен физиологам, фибром души, который неведом психиатрам. Но, даже если его превозносят до небес и берегут, как зеницу ока, ребёнку всегда мало любви. Родитель может сделать отпрыска центром своей вселенной, вознести его на любую высоту как в своих глазах, так и в его собственных, но и этого будет мало. Любому ребёнку неведом избыток любви. Он не может ею насытиться, она не может ему приесться. И родитель, в свою очередь, так же осознаёт это. И нередки случаи, когда после осознания этого он лишает ребёнка своей любви вообще. Зачем тратить её, если её всё равно всегда будет мало, сколько не отдавай?
Так решили и родители Матея. Его жадные глаза и руки, тонкое белое тельце, прижимающееся рано утром и перед сном и требующее всё большей эмоциональной отдачи, пугало своей алчностью. Оно хотело родительской любви и внимания, заботы и участия. А настойчивость всегда пугает. Матей постепенно сдавал позиции в системе ценностей, и чем ниже он был в ней, тем настойчивее становился. Будь он постарше в момент начала падения, он мог бы изобразить безразличие, закрыться за насмешкой или попробовать найти замену родительской любви на стороне. Но он был ребёнком. Он был слишком мал, чтобы скрывать чувства и искать пути.
Когда Матей научился защищаться напускным презрением, в нём уже образовался надлом. В глубине души он всё ещё стремился к вечно занятой матери и вечно отсутствующему отцу, но осознал, что пустоту надлома можно заполнить чем-то ещё. Он обратился к тому человеку, который питал надежды на его счёт – к бабушке. Он проводил всё больше времени с ней: крошечная комнатка в её доме, обставленная старой мебелью, с небольшим окном, которое ещё сильнее зрительно уменьшала рама из тёмного дерева, стала ему милее, чем наполненная игрушками, книгами и пустотой комната в квартире родителей. Он так и не приучился называть это большое, светлое, как приёмная врача, помещение домом. Его дом был окружён клубами хризантем и дельфиниума, нижний этаж заплетен вьюнками, у дверей на верхней ступеньке, поджав лапки к животу, чуть сгорбившись, его всегда встречал рыжий кот. С котом он подружился не сразу: уж слишком независим и своеволен он был, такого ещё попробуй погладь – может ударить лапой, хорошо, если без когтей. Но с течением времени и кот почувствовал в мальчике своего: редко, но всё же приходил и ластился, что-то рассказывал на своём мягком, воркующем кошачьем языке, не то жаловался, не то похвалялся приключениями. Матей перебирал пальцами медную мягкую шерсть, выбирал из неё кусочки земли и веточки, кот благодарно щурился. Он него пахло чем-то звериным, и, вместе с тем, домашним – ромашкой, стиральным порошком, лимонным воском для мебели. Матей любил уткнуться в его макушку между ушами, вдыхал звериный запах, тонкие шерстинки застревали между ресницами.