Страница 15 из 46
Матей сотни раз задавал себе вопрос, можно ли было поступить иначе, можно ли было пойти по другой дороге и достичь иного результата. Но каждый раз он приходил к выводу, что всё равно он пришёл бы к той точке, в которой он находится сейчас.
Помнится, он очень хотел поступить на педагогический. Дав себе зарок завязать с музыкой, он решил попытать счастья в истории, чешском языке, географии. Да в чём угодно, но курьером ему быть не хотелось никогда. День, когда он понёс документы на педагогический факультет Карлова университета, со временем смешался со страшными снами, которые стабильно, не реже раза в месяц, всё снились и снились безо всякого милосердия и сердоболия. И уже сложно было отделить былую реальность от гулких звуков, что наполняли болью голову, от водоворота странных образов, в которых фигурировали бесконечные лестницы, яркий солнечный свет и газетные листы.
Пражское небо весной синее до такой боли в глазах, что ресницы слипаются от слёз, оно отражается от стен, окон, полированных боков машин и слепит, слепит, пытаясь оставить на сетчатке часть себя. Матей, чуть щурясь, шёл по улице Водичкова, и разноязычные разговоры туристов, которым то и дело сигналили трамваи, дабы не лезли на рельсы, перестук каблучков длиннокудрых девиц и собачий лай как-то да отвлекали от надоевших до трясучки за последние несколько дней слов, которые, как жвачка, застревали в зубах и холодили нёбо: «Нельзя, не ходи. Не ходи, нельзя». Но Матей шёл, упрямо печатая шаг, стараясь, чтобы их ритм совпадал со словами. На Лазарской шум трамваев стал невыносим, и Матей с радостью шагнул в неприметную улочку, где располагался факультет. Вытерев слезы и откинув назад волосы, он вошёл в прохладную и затемнённую глубину здания, где неслась ввысь тёмная лестница. Под ней на крохотном стульчике читала газету старушка с забавными кудельками фиолетовых локонов, навстречу, чуть не налетев на остолбеневшего пришельца, неслись две девушки в светлых блузках, тыча пальцами в мятую тетрадку и яростно споря. Эхо разносило их голоса, поднимало куда-то выше последнего этажа, туда, откуда звуки не могут отразиться, а могут лишь испариться в чём-то высоком и недосягаемом, а Матей, прислонившись к стене, не мог ступить и шага. Как окаменевшая жена Лота, как ощутившая гнев Артемиды Ниоба. Звуки чьих-то шагов всё летели к верхним этажам лестницы, а Матей уже нёсся к выходу, пряча лицо за волосами.
Почти добежав до Лазарской, он был рад слышать что угодно – возгласы туристов, визг колёс, лай собак, но в ушах стоял гулкий перестук каблучков, который эхо возносит всё выше и выше, взрывы переливчатого смеха, отражённые от стен. Выбросив бумаги в ближайшую урну, Матей побрёл домой.
Конечно, она сразу поняла, кто он такой. Она вспомнила. Это сейчас она напугана, раздавлена, быть может, даже надломлена, и ему осталось лишь чуть-чуть надавить, чтобы доломать. Но если ослабить хватку, чуть снизить давление, дать надежду на избавление, то на первый план вылезет всё. Сейчас она наверняка давит в себе лишние воспоминания, сейчас доминируют другие дни и другие события. Но как только слабая тень безопасности замаячит впереди, она не упустит возможности помянуть былое. Сейчас она будет дружелюбна, любезна, уступчива. Непременно начнёт говорить о школе, музыке, бесконечных коридорах, вечерних репетициях, после которых, выходя на синюю, подсвеченную жёлтыми фонарями улицу, хотелось куда угодно, только не домой. Такими вечерами её всегда встречала мама: светловолосая темноглазая женщина, волнистые пряди отливают медью в желтушном тёплом свете, на губах улыбка, верхние пуговицы бежевого пальто расстёгнуты. «Устала? Пойдём к метро, смотри не потеряй перчатку…»
Матей дал себе зарок, что, покончив с ней, начнёт новую жизнь. Он даст себе шанс поднять голову и оглядеться, узнать, что впереди есть что-то кроме тьмы и ощущения, что вот-вот и бездна ощерит покрытые налётом времени зазубренные клыки и, вцепившись, потащит его всё ниже, глубже в безумие. Что он ещё может позволить себе другую жизнь, пусть он много лет подряд считал, что другой жизни для него нет. Но тогда ему будет куда стремиться, он увидит свет. Просто потому, что в мире больше не будет её. Больше не за что будет цепляться. Это следовало сделать ещё давно.
Утро дано человеку для того, чтобы принимать решения. Не ночь, когда все страхи кажутся гротескно преувеличенными, а любая рана - летальной и неизлечимой, не день, когда за суетой, делами и звуковым фоном не вычленить самой сути вещей. Решения принимаются утром, когда голова светла и опустошена, забыты ужасы ночи, а груз дня лишь маячит впереди тёмной тенью.
Матей всегда любил утро. На планшете создавала атмосферу деятельности и наводила на деловой лад какая-то новостная передача (телевизора у Матея не было, бабушка презирала такого рода увеселения, а после её смерти он синим экраном так и не обзавёлся). Пора бы уже выезжать: машина ночевала в таксопарке, её ещё нужно бы заправить, взять квитанции и извещения, документы… Но то утро выдалось поистине сказочным. Старый дом вдохнул, наполнившись ярким светом раннего солнца, и забыл выдохнуть от удивления и восхищения. Он редко напивался солнечным светом, всё больше сыростью и туманом, что просачивался через порог, стоило только открыть дверь. Косые лучи падали на деревянный пол, освещая клубы пыли в углах и танцующие в воздухе пылинки, потревоженные утренними сборами. Пахло разогретой пылью, старым деревом и чем-то совсем забытым, но знакомым. Память стёрла название запахов, но оставила смутные образы и картинки.
В такие моменты бабушкин дом напоминал о детстве. Не о раннем, радужно-лучезарном, когда мир запоминается в тёплых красках, каждый день приносит новое открытие, а жизнь кажется бесконечной и беспечальной. Нет, сюда он попал не в раннем детстве, а когда уже стал кое-что осознавать и понимать. Тем ценнее стали для него открытия новой, другой жизни, что началась с приходом в этот дом.