Лепестки

Катька догнала и села рядом. Обняла тонкими руками колени, глядя на воду.

– Ты классно пел сегодня. Ты ведь в хоре поешь?

Сашка кивнул.

– Я думала, в  хоре поют только те, кто один не может. Там слажаешь, и никто не заметит.

Она прижалась плечом к Сашкиному плечу.

– Если в хоре один слажал, считай, все слажали. Так что, наверное, в хоре поют те, кто умеет слушать других. Это и правда неудобно одному делать.

– Что? – Катька положила голову ему на плечо. Было неудобно. Ее сережка впилась в кожу даже сквозь рубашку.

– Слушать других. Для этого нужны эти самые другие. – Сашка поерзал, пытаясь найти позу, в которой Катькина голова не будет казаться такой тяжелой и перестанет быть больно.

– Я думала, ты просто молчишь, а ты, оказывается, слушаешь, - протянула Катька с издевкой. – Может,  ты еще и влюблен в меня и молчишь? Слушаешь. Ждешь, пока я сама…

– Был влюблен. В седьмом классе, – ответил Сашка, вертя плечом. Казалось, сережка достала уже до кости, так было больно.

– Кать, – не выдержал он. – Зачем ты серьги в лес надела? Колется.

– В седьмом, значит, был влюблен. – Катька в совершенстве владела даром всех симпатичных девчонок – слышать только то, что хочется, и полностью игнорировать остальное. – В седьмом ты был такой смешной, тощий, стриженый, как в армию. Правильно молчал, я бы с тобой тогда ни в жизнь гулять не стала. А сейчас?

– Что сейчас? – не понял Сашка.

– Сейчас я тебе нравлюсь? – Катька наконец подняла голову, уставилась, не мигая, словно не доверяя Сашке, хотела сама прочитать в его мыслях ответ. Она придвинулась так близко, что могло показаться – ждет, что он ее поцелует.

– Ты… – он замялся, не зная, что сказать. В голове еще шумело от волнения. Он не чувствовал ничего, но Катька была хорошая девчонка, симпатичная, пошла за ним на берег… Обижать ее не хотелось.

– Ну… ты симпатичная, нормальная девчонка.

Сашке было не по себе, что она сидит так близко, обволакивая запахом сладких до тошноты духов. Он чуть отодвинулся.

Катька вскочила, зло отряхивая джинсы от мусора, насыпавшегося с высоких метелок травы.

– Нормальная? Сам ты… нормальный! Ненормальный! Ну, ты и придурок, Ефимов!

Она, широко размахивая руками, словно расталкивая воздух, пошла к костру. Села, рассмеялась слишком весело и громко, чтобы это вышло естественно.

Сашка сидел, смотрел на воду. В ней, как лепестки опавшей желтой хризантемы, плавали лодочками лунные блики. Июньская ночь, короткая и свежая, как арбузный сок, не успев наступить, уже торопилась прочь. Небо над черным зубчатым краем леса тронуло темной зеленью, переходящей в цвет морской волны. Словно кто-то смазал по краю рваную, на закате так щедро кровоточившую алым кромку леса зеленкой.

Песни смолкли. Ребята и старшие начали разбредаться по палаткам. За Сашкой приходили Макс и Серега, звали спать, но он не пошел, только стащил с Сереги куртку, накинул на плечи. Свою он постелил на землю, чтобы не было холодно.

Стихли последние шорохи. В палатках погасли фонарики, кто-то еще перешептывался в тишине, но сон уже навалился на поляну, придавив рыхлой темно-синей ладонью даже самых беспокойных.