Лепестки

Дым сплетался с сиреневыми прядями сумерек. От озера ползла, прижимаясь к земле, прохлада, сбивала всех в кружок у костра. Сашка сел так, чтобы Марина не видела его. Казалось, стоит ей посмотреть в его сторону, как голос перехватит, и он не только подпевать – дышать не сможет.

Она не пела – слушала, подперев кулачком подбородок. Смотрела на огонь. В гематитовых зрачкам отражались огненные искры.

Старшие пели старые туристические песни. Сашка знал все – мама иногда пела их, рассказывая о том, как было хорошо в институте и как Сашке непременно понравится там, и он не зря решился доучиваться до одиннадцатого и не пошел в колледж. Сашка жалел – до самого этого дня жалел о колледже. Сейчас он уже неплохо, может быть, разбирался бы в холодильных установках, мог бы работать, зарабатывать сам, и никакие взрослые не смотрели бы больше на него, как на ребенка.

Но если бы он пошел в колледж – не встретил бы Марину. Не было бы этого пьянящего чувства, этой внутренней дрожи, от которой Сашка чувствовал себя способным на что-то большое, может быть, даже великое…

Гитара переходила из рук в руки, пока ею не завладел практикант Илья. В классе его втайне называли Швабром за гриву вечно спутанных волос, которую он без особого успеха забирал в хвост, больше похожий на квач, вроде тех, которыми матросы в фильмах моют палубу.

Швабр был тощий и длинный, с неприятной манерой жевать губами, когда нервничает. Но в лесу его дикие волосы смотрелись не так чужеродно, и сам он, словно нелепая картина, нашел в конце концов подходящую для себя раму. Швабр склонился над гитарой, из-за ворота вылинявшей до сизого цвета рубашки выпали гайтаны с какими-то костяными фигурками и образки грубого литья. Девчонки посмотрели на Швабра внимательнее, кто-то даже с интересом.

Он запел про вечер, бродящий по лесным дорожкам, и о том, что она, та, которой он пел, тоже любит эти вечера, и чтобы не смотрела неосторожно, а то он, такой волосатый и дикий, подумает что-нибудь не то. Девчонки опускали глаза, стыдливо краснея, и были уверены, что уж о них-то практикант Илья непременно подумает это самое «не то», и от этого на щеки вползал незваный румянец. Девчонки смущенно хихикали, а противный Швабр смотрел только на Марину, и глаза у него были тоскливые, словно у голодного пса, которого только что пинками выгнали из продуктового.

Марина выдерживала этот взгляд, как держит оборону форт в выжженной солнцем прерии. Она смотрела спокойно и уверенно, все пуговицы на клетчатой рубашке замерли на своих местах, словно забыли, как еще в полдень искушали, манили Сашку.

– Да он парнем ее был на втором курсе, – прошептала, не обращая внимания на Сашку, одна практикантка параллельного класса другой.

Он не выдержал больше напряженного взгляда, протянувшегося, словно леска с блесной, от Швабра до Марины.

Ладони у Ильи были широкие. Длинные тощие пальцы с крупными суставами походили на ядовитых пауков, ползающих по гитарному грифу. Сашка протянул руку, показывая, что тоже хотел бы сыграть. Пауки настороженно замерли, но не хотели выпустить жертву.

– Илья, самовыразился, дай другим. Уступи ребенку гитару.

Сашка проглотил ком в горле. Взялся за гриф, вполсилы потянул на себя, встретившись взглядом с разозленным Швабром. Длинный уступил, тряхнул волосами, ссыпал за ворот свои медальоны. Пауки притворились мертвыми, свесились с острых колен Ильи, дожидаясь, когда Сашка позволит им вновь атаковать теплые золотые изгибы гитары.

Сашка на подгибающихся ногах подошел к свободному месту и присел на край бревна, чувствуя, как жар костра накаливает джинсы.

Он понял, что не решил, о чем собирается петь. В голове путались и переплетались строчки, и во всех слишком явно, остро, до обидного ясно звучало признание Марине. А Сашка не хотел походить на побитого молью косматого Швабра, тоскливо заглядывающего в глаза, прося любовной подачки…

Сашка огляделся. Все смотрели на него, кто – с сочувствием, кто – с улыбкой одобрения.

Он провел пальцами по струнам, и понял, что все это время почти не дышал. Вдохнул глубоко, до боли. Втянул легкими до предела ночной, густой от запаха сосновой смолы воздух, речной холод, тьму под кронами, едкий дым костра.

– Здесь лапы у елей дрожат на весу, здесь птицы щебечут тревожно…

В капелле ему запретили петь, пока голос не переломается. Связки отчаянно сигналили, что не справляются, добавляя в привычный Сашкин голос незнакомой хрипотцы, которая пришлась как нельзя кстати. Владимир Семеныч был бы не против. И отец похвалил бы, наверное. Он часто говорил Сашке, чтоб тот не пел из Высоцкого – нельзя его петь тем детским слащавым голоском, что годился для капеллы.

Но сегодня Сашка не был мальчиком из капеллы. Перед ним сидела женщина, для которой он пел. И он тянулся за ней, душевным усилием ломая себя под новый, мужской склад, сам не зная, чего хотел бы больше – чтобы она увидела, что он если и не стал еще мужчиной, то станет им совсем скоро, или чтобы не заметила, не поняла, не догадалась, сколько всего она в нем сегодня перевернула.

Строчки срывались с губ, словно жаркое глубокое дыхание. И Сашке было как-то отчаянно хорошо под пристальными взглядами одноклассников и учителей. Но главное – она смотрела. Удивленно, с открытым восхищением, не стараясь спрятать взгляда. Она улыбалась. И Сашка улыбался.

– Ефимов, давай еще! Ну! – сложила молитвенно ручки Катька. Ее поддержали несколько голосов. Он больше не был для них ребенком с гитарой. Он мог бы петь до утра, и никто не подумал бы даже забрать у него инструмент. Но Сашка понял, что обессилен, что выложился весь в одну-единственную песню, всего себя вложил и вытряс до самого дна. Ради нее, Марины.

– Не, – сказал он, отмахнувшись с усмешкой, – я самовыразился, теперь пусть еще кто-нибудь. Как вторая очередь пойдет, еще спою. А то я тут у костра все ноги себе спеку.

Он встал, на непослушных ногах пошел к озеру.