Лепестки

Глупо мерить возраст женщины годами. Эти странные загадочные существа, временами легкокрылые фейри, временами жуткие разъяренные горгульи, временами страстные суккубы, а порой холодные ундины – они живут рядом с нами в своем собственном измерении, плещась во временном потоке между завтра и вчера, то набрасывая на золотые волосы флер взросления, то одним легким движением стряхивая его, чтобы снова стать девочками, вечными Лолитами, одновременно  искушенными и наивными.

В его снах, горячих и смутных, ей всегда двадцать один. Они ставят палатки на берегу озера в лесу. Сосны качают толстыми щенячьими лапами на ветру – зовут играть, бегать, с хохотом роняя друг друга на траву. Два девятых класса, трое учителей, четверо практикантов. Они по привычке считают школьников детьми, хотя девчонки уже на голову выше всех старших. Мальчишки пока нет, но уже ясно, что к осени парни догонят.

Они считают школьников детьми. Поляна полна цветов, и пряный запах пьянит, заставляя хохотать в голос, гоняться друг за другом и падать на траву, прижимая к себе понравившуюся девчонку, которую так хочется придавить к теплой земле, чувствуя, как она вьется под тобой, словно хочет вырваться. Но у нее в крови горит то же самое солнечное пламя, и запах травы плавит ее решимость как мед, теплые капли желания стекают в горло, и облако горячих бабочек оживает в солнечном сплетении и бьется в ребра, подталкивая двоих друг к другу.

Она вправду хотела вырваться. Не девчонка все-таки, будущая учительница, взрослая, старшая. Сашка тотчас отпустил. Он и свалился-то случайно, попытался удержаться, схватив за руку первого, кто попался – новенькую практикантку Марину. Утянул за собой, прижал – всего на мгновение. Теплую, мягкую, всеми линиями, скатами и ложбинками словно созданную для него. И откатился в сторону. Он не хотел попасть в это женское измерение, где ему вовсе было не место. Не хотел касаться ее, не хотел напугать. Но время словно замерло, остановилось, свернулось и опутало его ноги и руки жгутами, заставив замереть, уставившись на дорожку пуговиц ее клетчатой рубашки. Одна пуговица остановилась, почти решившись выскочить из петли, замерла, как кошка на пороге – оглядываясь, не наблюдает ли кто за ней, не следит ли. Сашка следил. Он не мог оторвать взгляда. В горле мгновенно пересохло, обжигающая волна рванула от корня языка в низ живота.

– Простите. Я не хотел… – пробормотал Сашка, испугавшись, что она почувствует: хотел, еще как хотел, и сейчас хочет, в эту самую минуту. Хочет, чтобы пуговка решилась, выскользнула из петли, перешла свой крошечный Рубикон, за которым для него, Сашки, только огонь и смертельная война с самим собой.

– Это же игра. Ничего.  Я не ушиблась. – Она поправила рубашку, поднялась, вспугнув застывшее время, и оно тотчас понеслось дальше, заставило Сашку вскочить и рвануть за ребятами, старательно изображая, что ему весело.

Он не думал, представить не мог, что это так бывает. Что тело мгновенно, за долю секунды, способно запомнить другое тело, и тосковать без него. Что эта странная тоска выкручивает суставы, держит в напряжении мышцы, так что ты становишься неловким и угловатым. А может – и был таким, но теперь знаешь, что это – неправильно. А правильны – ее мягкие изгибы, ее упругие движения, ритм ее дыхания. В этом ритме поднимается и опускается грудь под клетчатой рубашкой. Как море. Прилив – и тебе нечем дышать, мурашки бросаются по коже. Отлив – и хочется выть от мучительного желания коснуться, вызвать новый прилив, почувствовать в чаше ладони упругий изгиб волны в кружевной пене.

Она ходила, она склонялась над рюкзаками, она готовила, мыла, она играла в глупые игры с девчонками и ребятами, она улыбалась или хмурилась, сидела у костра, прижав колени к груди – от каждого мельчайшего ее движения Сашку трепало, словно в лихорадке. Он уже всерьез начал думать, что болен, потому что везде ему мерещилась Марина, она отчего-то заполнила собой весь мир. Он чувствовал возбуждение, стыд. Он думал, что каждый, стоит ему приглядеться к Сашке, тотчас поймет, что происходит.

Он чувствовал себя загнанным в угол, во влажный жаркий ад, из которого не было выхода.

Сашка ушел на берег и долго сидел там, швыряя в волну камешки, позволяя ледяной воде касаться пальцев. Холод медленно завладевал телом, вытесняя жаркое желание еще раз прикоснуться к Марине.

– Гормоны, – мрачно сказал он сам себе, криво усмехаясь. – Химия и жизнь. Уронил бы какую-нибудь другую, теперь думал бы о ней.

Он попытался представить, как падает в траву с Катькой, с Оксанкой Семеновой из параллельного. Когда-то он был без оглядки влюблен и в ту, и в другую, но теперь, сколько не фантазировал, не чувствовал ничего, кроме досады. Не годились эти розовые жвачки «Лав из» для сравнения с глотком тягучего душного меда, который он – нет, не глотнул – вдохнул всем телом прямо из сот другого тела, так идеально ему подошедшего.

Сашка, обнаглев от отчаяния, прижал к старой, истекающей смолой сосне Катьку. Она захихикала, разгоряченная беготней, слабо уперлась ему в грудь ладонями, подставила губы для поцелуя. Сашка увидел, что глаза у нее подведены, губы подкрашены блеском, маленький прыщик над губой замазан бежевым кремом. От нее пахло потом и тортом. К горлу подкатила тошнота, может, от приторного запаха духов, может, от собственного Катькиного запаха, от которого раньше, наверное, Сашке сорвало бы крышу. Но теперь…

Он не знал, как так получилось, что он за одно касание всем своим существом подстроился к одной Марине. Словно кто-то невидимый тянул струны внутри него, мягко подкручивал колки, все сильнее натягивая струну за струной, и все прежние влюбленности были лишь дисгармоничными пробными аккордами, от которых оставалась только нестройное эхо. А в тот момент, когда он увлек за собой на траву Марину, все наконец встало на свои места, и он зазвучал так, как нужно.

Катька прижалась, обвила руками – словно кто-то неумело рванул струны в дворовом Ля миноре. Сашка пошутил, бросил что-то обидное и неловкое, отстраняя ее, опасливо взглянул на сидевших у костра учителей. И сбежал.