Лепестки

Встретиться невзначай, заглянуть ей в глаза, может быть, перекинуться парой слов…

Ради этого он просидел во дворе на скамейке больше часа, изредка заглядывая через изгородь на площадку. Белую макушку Лизы трудно было не заметить.

Саша сидел, курил, чтобы занять руки, листал на телефоне новости. Натура требовала действия, движения, сидение без дела отчаянно нервировало. Может, стоило пройтись мимо сада, обойти кругом, зайти в пару ближайших магазинов, но его могла заметить Катя из-за изгороди, или Лиза, или бдительный детсадовский охранник, которому неизбежно бросится в глаза мужчина, наматывающий круги по периметру территории.

А еще он мог попросту пропустить ее. Марину.

Поэтому Саша сидел во дворе соседнего дома, откуда видна был как на ладони площадка, где гуляла группа Лизы. Новости в ленте текли однообразно мерзкие, под самые Сашины ботинки подобрались наглые голуби, по глупости принимавшие за еду пепел, падавший с его сигареты.

– Ты чего это здесь сидишь? – спросил над головой старческий голос. – А ну, иди давай.

– Я жду товарища, – ответил Саша, подняв взгляд на бабку. Он нарочно выбрал это немодное, советское слово – «товарищ», чтобы успокоить бабку. Обычно работало безотказно. Но старуха – пестрый халат, реденькие сиреневые волосы убраны ото лба под гребенку – оказалась из боевых и бдительных.

– Сидишь тут и на детишек пялишься. Вижу я, какого ты товарища ждешь. Тамбовский волк тебе товарищ, ирод. И вчера ты тут крутился. С балкона видела, как с детишками через оградку-то говорил. Вот я на тебя в милицию-то заявлю!

– В полицию. Милиции уж нет. – Саша поднялся, пошел прочь, слыша, как бабка, бранясь в полголоса, усаживается на его месте. Шуршит пакетом, выуживая хлеб для голубей.

Ему было досадно и стыдно. Что он, мальчик, чтобы торчать под чужими окнами, караулить любимую женщину в надежде, что она через двенадцать лет узнает в мужчине мальчишку, который был в нее без памяти влюблен.

Нормальный мужик купит букет цветов, пригласит в приличный ресторан, устроит ностальгический вечер с воспоминаниями о школьных чудесных годах и большой бутылкой вермута для дамы. А там – как повезет…

Но отчего-то этот сценарий никак не годился для замужней женщины, встречу с которой он никак не хотел отдавать на волю случая…

Нужно было придумать что-то получше, чем сидеть и дожидаться, когда она придет за дочкой… Что-то элегантное, интересное, ненавязчивое…

– Саша!

Он почти свернул за угол. Шел так быстро, что не сразу остановился и обернулся. Она крикнула еще раз, громче:

– Саша! Ефимов!

– Марина Александровна…

Ему хотелось изобразить удивление, быть сдержанным и спокойным, но эйфория горячей волной бросилась в лицо, в руки, обожгла грудь. Он широко улыбнулся, шагнул ей навстречу.

– Не ожидала тебя увидеть. Извини, что окликнула. Просто… ты здесь. Я сначала не узнала, а потом ты как-то так повернул голову и…

Видно было, как ей неловко. Марина то и дело одергивала полы светлого пиджака, теребила кончики волос. Словно под его взглядом, как под софитом, чувствовала себя слишком на виду. И боялась не выдержать сравнения с той худенькой практиканткой Мариной, что он помнил.

– А вы?... – Саша не смог придумать, что сказать. Не хотелось лгать ей с первых слов, спрашивая, что она делает здесь.

– А я за дочкой… Вот… – Она рассеянно махнула рукой в сторону изгороди. – Как же ты изменился, Саша.

– А вы ни капли не изменились, – ответил он, надеясь, что она примет его слова за дежурную любезность.

Марина смущенно пожала плечами – его любимый жест, робкие крылышки, – улыбнулась:

– Да, я все так же люблю наглую неприкрытую лесть. – Она рассмеялась тихим глубоким смехом, отчего у Саши защекотало до мурашек вдоль шеи по позвоночнику – словно она скользнула этим мягким теплым смехом ему под рубашку, под ворот, вниз по спине, потянула к себе. Он сделал шаг навстречу.

– Это, конечно, лесть. Куда деваться, вы меня раскусили. Но не такая уж и наглая. Вы правда не изменились, почти.

– Ты просто плохо меня помнишь, – грустно ответила она.

Саша сунул руки в карманы джинсов. Пусть ей покажется этот жест не слишком вежливым, лишь бы удержаться, не коснуться ее, потому что этого сейчас Саше больше всего хотелось: обнять, прижать к себе и – как он умел – не словами, а касаниями рук рассказать ей, объяснить, как она прекрасна и как хорошо он помнит это, как долго он это старался забыть и не сумел.

– А ты очень изменился, стал таким… – Марина смотрела на него немного растерянно, словно не могла найти нужного слова. – … таким взрослым.

– Жизнь несправедлива, – насмешливо пожал плечами Саша, стараясь не задерживать взгляда на ее сияющих от волнения и радости глазах, на блузке – конечно, вновь проклятые пуговицы, маленькие насмешницы с парой черных дырочек-глаз и широкой нитяной улыбкой – так нежно очерчивающей линии ее тела. – Мне скоро тридцать, а вам по-прежнему чуть больше двадцати.

– Откуда это кокетство, Сашка? Тебе только двадцать семь!

«Сашка» – детское имя. Имя для друга. Друга, с которым она сидела в кафе втайне от жениха и хихикала, как девчонка. Имя мальчика, который не сумел сказать ей, как она ему дорога, как нужна, как необходима. «Сашка» – от этого имени ему стало почти физически больно, словно вскрылась где-то глубоко старая рана. Он напрягся, глубже сунул руки в карманы.

Марина осеклась.

– И все-таки как хорошо, что мы вот так встретились… - Она решила, что смутила его. Расстроилась, положила руку ему на предплечье. Обожгла мгновенным прикосновением – и отступила на шаг. Словно и сама обожглась.

– Было бы здорово встретиться как-нибудь с вашим классом. Собрать ребят. Может, сходить в поход, как тогда, только с семьями. С детьми. У тебя есть дети?

Она с надеждой заглянула ему в глаза, словно знание о том, что у него есть семья и дети могло сгладить обоюдное чувство неловкости.