Лепестки

За дверь раздались неровные шаги. Отец долго шарил ключом в замке, так что Саша успел подойти и отпереть дверь.

Папа был сильно навеселе. Пиджак топорщился, застегнутый не на те пуговицы. Рука с ключом, все еще поднятая на уровень замка, дрожала.

– О, ты дома. А я и забыл, – сказал папа, с преувеличенной степенностью протискиваясь в прихожую. Его качнуло в сторону, на дверцу шкафа. Припечатав плечом собственное отражение, он медленно нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки, но уже на полудвижении понял, что с этим ему не справиться, и скинул обувь, не расшнуровывая.

Саша напряженно следил за ним.

– Устал я, Сашка, – пробормотал отец извиняющимся тоном. – Я чуток отдохну и ботинки помою. Мама всегда любила, чтоб ботинки чистые. Я так по ней скучаю, Сашка, так скучаю.

– Сегодня праздник какой-то был на работе? – спросил Саша, в первый раз после возвращения рассматривая отцовы ботинки. Их явно не мыли не первый день.

– Праздник? – Папа нетвердой походкой проковылял в комнату, прилег на диван. – Да, праздник был. День рождения… Дядя Рудик… Ты помнишь дядю Рудика из слесарного? Вот… У дяди Рудика день рождения был… поздравили хорошо. А это… я помою, – добавил отец, видя, что Сашка держит в руке его разбитые грязные ботинки. – Вот полежу чуток…. и помою.

– Я сам, а ты давай-ка, выспись.

В городе третий день гостило полноценное лето, с душными полуднями и теплыми ночами сиреневого бархата, когда не хочется закрывать окно. Голуби купались в пыли.

Где отец мог найти столько грязи, чтоб так испачкать ботинки, Саша и представить не мог. Хотя… может, шел мимо автомойки, там хватает луж.

Когда Саша вышел из ванной, отец уже спал, стащив на себя покрывало со спинки дивана и так и не сняв рабочей одежды. Сашка осторожно снял с него пиджак, брюки, носки, укрыл одеялом.

Он чувствовал себя жутко виноватым. За то, что отец так сдал, так запустил себя. Со смерти мамы прошло полтора года, а казалось – лет десять, так они с отцом отстранились друг от друга. Стали почти чужими. Сашкины приезды домой стали для них обоих взаимным напоминанием, что мамы больше нет. И теперь Саша корил себя, что не собрал тогда волю в кулак и не заставил себя остаться с папой, позволил ему тонуть в одиночестве и горе.

Да, он звонил, он приезжал. Он очень старался быть хорошим сыном. Но кузня требовала внимания и сил, он почти не спал и очень много работал, разрывался между бумагами, инстанциями и новыми проектами, просиживал за столом, простаивал у горна, чтобы поставить на ноги свое дело. Он нашел себе дело, которое отвлекало его от осознания утраты. А папа – не нашел. И Саша чувствовал вину за то, что не сумел помочь ему. Не знал, как.

Тогда не знал, и не слишком понимал сейчас. Но что-то нужно было делать. Как-то подтянуть, подкрутить на колках ослабшую связь. Ведь за этим он и приехал. Позаботиться об отце, проведать его, побыть пару недель дома… а вовсе не за тем, чтобы…

Марина даже ждать не стала, когда он в мыслях произнесет ее имя. Встала перед мысленным взором так явственно, так реально, что Саша вынужден был расстегнуть ворот рубашки, от груди по плечам, по шее поднимался жар.

Она изменилась. И он изменился. Но чувство, тлевшее в нем двенадцать лет, сдерживаемое в железных рукавицах воли, казалось, ждало одного только взгляда, чтобы напомнить о себе нестерпимой яркой вспышкой.

Романтический герой из Сашки был никудышный. Не удавалось ему сидеть, мечтательно глядя на синий квадрат чистого неба в окне, мечтая о возлюбленной. Он был человек дела, он умел думать руками или ногами. Чтобы разобраться в чувствах или взвесить шансы, ему нужно было либо идти бродить, либо взяться за работу.

Саша окинул взглядом родительскую квартиру, вновь чувствуя себя виноватым за исчезнувший из нее уют, за следы хозяйского равнодушия и неустанной работы времени, и наметил объем дел на вечер. Ближе к полуночи, когда небо из синего станет чернильным, стихнут гитары в аллее, вползет на кухонный подоконник пятно света от фонаря на углу, он сядет, и будет смотреть в проклятое небо, и позволит себе думать о ней, Марине, и даже мечтать, а потом ляжет на узкую мальчишечью кровать в своей комнате, и она явится во сне, непременно явится, но уже не прежняя – такая, как сейчас, как он видел ее сегодня. Явится, чтобы зажечь его уже не мальчишечьи сны, раскалить до адского жара.

Но до ночи еще несколько часов, за которые можно начать приводить в порядок квартиру, прикинуть, что стоит завтра докупить в ближайшем строительном супермаркете, что требует ремонта, а что – только хорошей уборки.

И нужно поменять кое-какую мебель.

Саша был уверен, что отец будет против, но что-то нужно было делать. Все здесь напоминало о маме, и вместе с тем – о том, что она умерла, как умирала, как – нить за нитью – рвались тоненькие веревочки, удерживавшие ее на земле. Как ей было больно и страшно, как она скрывала это, пока могла, и как было больно и страшно им с отцом тогда. Больно от невозможности помочь той, которую они оба любили больше жизни, страшно – однажды остаться без нее.

Отец спал на диване, похрапывая и вздрагивая во сне, и Саша вдруг почувствовал, что все здесь – стол, стулья, пыльные цветы на окнах, шторы, кресла, спящий, свернувшись куриным рулетом, отец – все застыло в том мгновении, когда не стало мамы.

С этим нужно было что-то делать.

Нужно, если он не хочет потерять отца. Не хочет позволить ему потеряться.

Ему словно дали в руки тонкие ниточки от того, что было ему по-настоящему дорого. Сейчас. И ему должно, обязано было хватить сил удержать их.