Страница 68 из 70
Полная, круглая, будто блин, луна висела над самым лесом, мягко подсвечивая кроны деревьев, округлые дубов и острые, будто пики, елей. Ночь была тёплой, но после летнего палящего зноя воздух казался почти прохладным, свежим. Сладко спалось в такую ночь, приходили только самые спокойные сны.
Аккуратно поднявшись с постели, чтоб, не приведи Господь, не разбудить мужа (Савелий обычно спал чутко, тревожно, но сегодня подлила ему в квас Любаша настойку маун-травы, чтобы выспался), молодица подошла к люльке, где спал маленький сынок, посмотрела на сосредоточенное, нежное личико. Казалось, вся людская премудрость ведома младенчику, так хмуро сведены его бровки, будто не сынок он, а старичок какой. Сказывают, что на Савелия похож сынок, да только кажется Любаше, что вылитый брат он, чисто Данилушка. Даже назвать хотела его именем, да отговорили её, сказали, мол, негоже то, вдруг судьбу дядьки повторит.
Особенно мать Любашина, Федотья того не хотела. Видно, не желала, чтоб что-то о пропавшем сыне ей напоминало, о позоре её. Глянь-ка, у такой верующей бабы, что ещё и со священником дружбу водила, сын пропал. Да ещё и не в простую ночь, в Русальную. Сама-то горазда на чужих детей поклёпы наводить, глупости своим языком бескостным нести. А как самой дело коснулось, так зыркает злобно, едва разговор какой про Данилу своего заслышит. А Данила, поди, сгинул где в лесу, волки подрали аль нечистью какой стал. У пропавших в Русальную ночь одна дорога.
Провела Любаша нежною рукой по челу Захарки, улыбнулся малыш во сне. Никогда не плакал, всё больше смеялся да радовался – славный первенец у четы Премысловых родился, ждёт его жизнь долгая и счастливая, знала то Любаша.
Накинув платок и прихватив корзинку и нож, вышла Любаша в ночь. Пёс Голубчик поднял свою умную, серую голову, но не издал ни звука – знал, свои идут. Да и хозяйка часто по ночам уходит куда-то, чего поднимать тревогу? Нравилась Голубчику новая хозяйка, ласково с ним обходилась, трепала легонько по холке каждый раз, как мимо проходила, косточки сахарные приносила.
Вышла Любаша за околицу. Пришла пора ирный корень собирать да чистуху, так лучше то ночью сделать, пока Захарка спит крепко, да зноя нет пламенного. Часто за травами Любаша ходила в ночь, нравилось ей то, никого уж не боялась молодуха. На селе её уважают, только имени-отчеству обращаются: была Любаша, стала Любовь Михална. Всегда учтиво разговаривают что старые, что малые, и не в том дело, что теперь она купеческой семьи. Всегда со всеми ласкова Любаша, поможет то словом, то делом, то хлеба краюхой. Тянется люд к ней, будто к родной, странно то ей по первой было. А как стала травки собирать, так стали люд за подмогой приходить, лица всё благодарностью светятся.
Тяжким был год, многое случилось. Видно, после смерти ведьмы Лукерьи открылись адские ставни, поспешила нечисть дела свои тёмные творить. Брат Любашин ушёл да не вернулся, искали его долго, пока уж всякую надежду не потеряли. Савелий всех мужиков деревенских снарядил, чтоб лес да поле прочесали, дно реки баграми истязали. Но ни единого следа Данилиного не нашли, хоть бы знать, куда делся, что с ним сталось. А как собак пустили по тропам, так сели они посреди леса и завыли жалобно, носы вверх задравши. Поняли тогда все, что беда с Данилой случилась, нужно теперь Любаше себя от мертвяка беречь да дитятю малого. Но не боялась Любаша мёртвого брата, знала, что даже коль придёт, и мёртвый ей не навредит. А потому часто мелькала у неё мыслишка: «А вдруг бы пришёл Данилушка…А вот бы повидаться…»
А отца Власа нашли на дворе его, матушка Варвара и нашла. То-то попадья кричала да металась по двору, бросилась закрывать платом лицо его, да видели дворовые, что с ним сталось: задушили попа водоросли, тина речная, вода студёная утопила его. Бросились наймиты креститься, кто-то даже уйти захотел из дома осквернённого. Порешили вроде, что забил кто-то отца Власа ночью, когда он то ли помолиться вышел на двор, то ли услышал что неладное и выбежал в темень. Зачем душегубы залили тела священника речной водой, да ещё с илом и тиной, зачем аж с реки принесли её, так и осталось тайной. Да только не нашли на теле его ни синяков, на ран, шея его не посинела, как после удушья: посему стало, что захлебнулся отец Влас. Попадья не позволила тело его колом проткнуть, хоронить наказала на гробовище, пусть и просили её сельские, умоляли похоронить мёртвого попа на перекрёстке дорог: плохой смертью он умер, таинственной, не будет доброго с того, что ляжет он в освящённую землю. Да только раскричалась она, что благостным отец Влас был, то не гончара сын проклятый, не пропойца какой, что с чертями знался. Скрепя сердце закопали Власа на погосте да забыли. И никто не видывал, чтоб поднялся он из могилы заложным покойником, чтоб пугал покровских. Хоть и боялись того первое время, мужики с вилами да лопатами ни одну седмицу могилу его ночами караулили. Да ни к кому поп не явился, ничью кровь не попил. А всё Любаше спасибо.
Была она ещё в бремени, как вышла однажды ночью на двор, показалось ей, что кобылица разродиться собирается, уж больно беспокойно ржали впотьмах кони. Голубчик взвыл тревожно, пронзительно, да всё зубы на ворота скалил, будто ворог со стороны улицы бродил аль дух злой. Перекрестилась тогда Любаша, ворота открыла, а за ними - отец Влас в саване грязном, изорванном. Лицо у него уж попортилось, волосы в колтун сбились, серы от земли да пыли. Глаза теперь были не черны, бельмами покойницкими затянуты, да полыхало в них пламя, светились они во тьме, будто гнилушки болотные. Застыл он у самых ворот да просипел тихо:
- Впусти меня, Любаша, проведи к себе. Не даёт мне покоя страсть великая, сжигает она тело моё гнилое, душу мою заблудшую. Из могилы меня подняла, к тебе привела, смерть победила. Быть нам с тобой вовек вместе.