Русалочье солнце

Дарья шла медленно, чтобы не было соблазна сбиться на бег, устремиться к спасительным водам. Почему-то вспомнилось ей, как перед прошлой смертью наоборот всё было: боялась она, что передумает, кинулась в речные токи сломя голову, ни мига раздумий себе не позволила. Что бы случилось, коль передумала она тогда, помедлила бы, поплакала на бережку и домой пошла, к матери? Была бы она сейчас счастлива?

Была тогда излучина для неё гибелью, а теперь может стать спасением. Думала Дарья, что все воспоминания стёрла вода, ан нет, оставила память о смерти. Не для того ли, чтоб умирать во второй раз было совсем не страшно?

Вот уж и излучина недалеко, перебирает водные прядки, будто косу плетёт любимой дочери. Скоро упадёт первый луч на водную гладь, пронзив остриём туманный плат, согреет мелководье, заиграет оно на солнышке зеленью. Не увидит уже того чуда Дарья, растворится вместе с туманом, согретым восходом. И пусть.

Поддавшись зову излучины, русалка вышла на берег. Пусть шёпот воды станет последним, что услышит она в своей русалочьей жизни, пусть колыбельную, под которую убаюкает её смерть, споёт ей быстрая вода. Сладко будет умирать под её плёс.

Над водой туман был ещё гуще, чем в деревне, местами он уже пал на траву, растёкся слезами по осотнице и мураве. В нём, ледяном и густом, отливающим перламутром, едва можно было увидеть сидящего на берегу парня. Его влажные кудри отливали зеленью,были полны тины и песка, водоросли запутались в густых прядках. Мокрая льняная рубаха лежала рядом, возле корней ивы, сам он сидел, обнажив спину, позволив туманному одеялу покрыть его плечи. Даже туман не мог скрыть странный знак, чем-то похожий на папоротниковый лист, вырезанный на бледной коже будто бы ножом.

Дарья бросилась вперёд, едва не упав, запутавшись ступнями в кудрявой мураве, понеслась со всех ног. Парень обернулся на звук шагов, встал и протянул к ней руки.

Смерть почти не изменила Данилу, только в глазах горечавка уступила место яркой зелени, лицо из румяного стало бледным, в провалах щёк залегли тени. Но он был всё тем же, смерть не смогла изменить самого главного.

Взявшись за руки, они вошли в воду, быстрые потоки обняли их и увлекли подальше от мелководья, в тёмную, стылую глубину.

Ввечеру гулял молодняк в Покровке да в Антоновке, праздник справляли – проводы русалки. Выбрали самую девку милую да пригожую, Любашу выбрали. Нарядили её в рубашку расшитую, в косоньки ленты вплели да цветы, венок из колокольчиков да мальв надели на головушку, стала та ещё краше. Плясали вокруг русалки той, бегали, кричали, чтоб догоняла она: кого поймает русалка да пощекочет, будет тот счастлив весь год. А коль ещё и поцелует, так вообще счастье великое случится, да только глядел на забавы такие Савелий хмуря брови, чуть что, покрикивал. Ни одного поцелуя сельские молодцы в тот вечер у русалки не украли, никого лаской своей она не одарила: оберегал Савелий невесту пуще зеницы ока. Потом вырвалась русалка-Любаша, побежала, во ржах схоронилась. Поискали её для вида молодцы да девы пригожие, а потом в пляс пустились. Проводили русалку, убежала она к своим, везде вольно ходить можно.

Да только никто не видел, как села Любаша средь зеленеющих хлебов, спрятала личико в ладонях, заплакала горько.

Как и уговорено было, вернулась она задками в Покровку, уж с улыбкой, в сарафан привычный обряженная, что был уже с утра на меже схоронен. Любашей вернулась в село, собой, не русалкой. Никто слёз её не увидел, даже Савелий.