Страница 66 из 70
- Не пройдёшь ты, отродье бесовское, не тронешь раба божьего. Сам Господь мне стеной, защитит меня от напастей врага, не оставит на погибель. Свят, свят, свят…
Схватился Влас за чётки, что на шее у него висели, поднял повыше крест. Зашептал было молитву, да вылетели все слова из головы, будто воробьи, застряли в зубах. Знай повторяет Влас: «Спаси и помилуй», «Свят-свят…», да кому только молится, и сам не ведает. Вот всё тише и тише льются слова, уж сил нет у отца Власа, чтоб молвить их, леденеют губы, стынет сердце.
Подошла Дарья близко-близко, протянула руку, схватила Власовы чётки. Тут-то и окаменел от страха священник – не боится нечисть креста животворящего, коснулась вещи, в церкви освящённой. Испарилась вся надежда, заменила её пустота, гулкая, бескрайняя.
- Неужто… Неужто креста не испугалась?..
Дарья хищно улыбнулась, потянула Власа за чётки вниз. Подогнулись Власовы ноги, пал священник на холодную землю двора, будто куль с мукой.
- Неужто… Покинул меня Бог?
- Не покидал тебя Бог, - молвила Дарья, покачала головой. Попали на лицо отца Власа брызги речной воды, а поблазнилось ему, будто было то масло кипящее, железо раскалённое, - сам ты Бога покинул. А коль от одного господина ушёл, так к другому придёшь. Грош цена твоей вере, нет её. Коль ты сам не веришь, не станут ни крест, ни вода святая тебе защитой. Хоть все молитвы перечитай, а толку от слов тех не будет.
Взвыл тут отец Влас, разлился под кожей животный страх. Такой же испытывают звери, почуяв лесной пожар – дикий, первобытный ужас, совершенная безысходность. Пробовал он было уползти, впивался перстами в твёрдую, истоптанную копытами скотины да каблуками землю, да предало его непослушное тело. Пал он на спину, задышал тяжело, взглянул в последний раз в тёмное ночное небо так, будто в жизни ничего краше не видывал. И ощутил, как тяжело вдыхать ему ледяной ночной воздух, обжигает он нутро, будто и не лето сейчас, а ночь Крещенская. И пахнет не разнотравьем он, не сеном да навозом, а водой болотной гнилой, землей с погоста, жирной, разрытой.
Встала перед ним Дарья на колени, коснулась чела его лёгкой рукой, что в красноватом сиянии месяца выглядела почти живой, и забулькало что-то в горле у отца Власа, встало поперёк горла. Скривилось его испуганное лицо, схватился Влас за шею, задыхаться начал. Потекла из его горла вода да с тиной вперемешку, застревала она в курчавой бороде, лезли из горла водоросли длинные, будто змеи. Захлёбывался отец Влас бескрайним потоком, задыхался, а вода всё текла, текла…
До самых пор, пока тело не дёрнулось в последней судороге, стояла над ним Дарья, смотрела каменным взглядом. Не было в ней ни капли жалости к тому, кто лишил её жизни, кто подтолкнул к смертному греху. Знала лишь, что теперь точно закрыта для неё дорога к прощению: коль русалка решит за смерть свою отомстить, так вечно жить ей на речном дне, никогда не будет ей даровано покоя. Не отмолят её душу потомки, запрещено то будет для них. Если бы отбыла она свой русалий срок смиренно, пела бы песни, пусть и творя зло по наущению Водяного, то смогла бы она заслужить отдохновение. Пусть нескоро, пусть призрачная та возможность, но она была. А теперь никогда ей не бывать.
Скоро уж и рассвет. Петухи запоют, проснутся кони на привязях, затрясут гривами, заржут зычно. А пока тишина царит над Покровкой, предутренняя, хрупкая.
Из низин поднимался густой, как молоко, туман. Был он не белым, как молоко, а седым, как голова древней старухи. Выплеснулся, словно из разбитого кувшина, залил крыши изб, укрыл дворы с сараями. Дарья шла сквозь туман к лесу, пока ночь светлела, ожидала прихода солнца.
Дарья знала, что испарится с первыми же рассветными лучами, сольётся с сединой тумана, поднимется над полями и лугами высоко-высоко. Как, должно быть, прекрасен лес, хороша излучина с такой высоты! Увидит ли она эту красоту, запомнит ли? Или же растворится в этой высоте, потеряется в потоках ветра, разнесётся по всему свету? А может наоборот, упадёт она росой на холодную после ночи землю, устремится душа её вниз, омывая извилистые корни деревьев и косточки покойников на погосте, через подземные ледяные ручьи, в бескрайнюю огненную геенну, вечную обитель грешников. Знать бы, какова смерть на самом деле, тогда никто бы её не боялся. Чего бояться-то?
Лес уже проснулся, но был непривычно безмолвен. По ночам он говорлив, подвижен, каждая его часть куда-то стремится. Утром лес выжидает, он ещё не знает, какой день ему предстоит встретить: солнечный ли, дождливый ли, ветреный или тихий? Молчаливы и птицы, и звери. Пусты тропки, нет движения в зарослях папоротника: ушли русалки в реку, как упадёт первый солнечный луч на землю, закроется им дорога в лес. А те русалки, что остались на берегу, что не вернулись в реку до восхода, погибают. Слышала Дарья, что подчас те, кому жизнь на речном дне опостылела, так эту самую жизнь и заканчивали: после радостей Русальной недели тошно было даже думать о мутной воде, пучеглазых раках и рыбах, безобразном Водяном. Уж лучше раствориться в прохладном утреннем воздухе, а там будь, что будет.
Раз ушёл Данила, Дарья уйдёт за ним. Отрезала она все пути к прощению, не будет ей милости того, кто дал ей наказание речной водой. Наверняка он верил, что одумается Дарья, примет его милость, покажет себя незлобивой, смиренной. Не станет мстить тому, кто подтолкнул её к страшному, смертному греху, не пойдёт она дольше по нечистой дороге. Милостив тот даритель, добр к людям, до последнего верит, что есть в них крупица света, да только в Дарье её больше нет. Умер Данила, от её же рук погиб, захлебнулся стылой речной водой. И для отца Власа она приготовила тот же конец. Один забрал её настоящую жизнь, другой лишил её и русалочьей. Какая теперь ей без Данилы жизнь? Мука одна, бесконечная и безысходная.