Страница 65 из 70
Так и царили в душе Власа страх да страсть, раздирали его на части. Коль о Любаше подумает, так огонь по жилам разливается, коль о мёртвой Дарье, так лёд январский. Да всё отодвигал он подальше мысли о пропавшей девице, зачем она ему, коль рядом живая есть, прекрасная! Раз до сих пор не явилась на пороге, стало быть, жива-здорова. Коль явится с речами обличающими, укорять да винить станет, на чистую воду выводить, тогда и подумать можно, как быть. Да только смутные сомнения терзали его нутро, рисовали страшные картины по ночам…
Открыл Влас глаза. Сердце билось так, будто хотело проломить грудь, вырваться на волю. Из каждого тёмного угла глядела тревога, витала в воздухе столь осязаемо, что можно было почувствовать её вкус, протяни руку – натолкнёшься на её сгусток. Тогда-то отец Влас всё понял.
Он старался отдалить тот момент, когда придётся выйти из дома и увидеть её. Не повиноваться он не мог: его тянула сама кровь, сама смерть. Окутала одеялом, сотканным из тревоги и страха, такого, что так и подталкивает бросить всё, выбежать на крыльцо и наконец увидеть того, кто стоит да стеной. Коль не увидишь, так остановится сердце от ужаса, разорвётся от самого ожидания того момента, когда воочию узришь то, что так долго представлял ночами. Буди домашних, не буди – никого не дозовёшься, никто тут не поможет. Молись-не молись, всё без толку.
Попадья дышала ровно, против обыкновения даже не похрапывала – точно, колдовство то, ведунство. Ну да Влас руки опускать не собирался: надел на шею чётки, начертал кресты миром на лбу да на руках, водой освящённой чело и рукава смочил. Не подступится к нему русалка, не сможет одолеть. Станет Влас до утра молиться, а с первыми лучами она и сгинет. И можно будет забыть и про неё, и про соблазн, что несла её красота.
Вывели отца Власа ноги сами на крыльцо, и не вспомнил, как дошёл. Залит поповский двор красноватым светом: бесовской сегодня месяц, кровью налился, не к добру то. А в красном мареве стоит посреди двора та, кого Влас боялся увидеть и тогда в лесу, среди русалок, и сейчас. Изменила смерть Дарью, да не лишила красы. Только стала та краса нечистой, сатанинской. Не дарит она умиления и нежности, не хочется к такой красе прикоснуться и обладать ею. Прелесть то бесовская, чарование василисковое. Больше стали её глаза, зелены да светятся, будто у кошки, власы долги и прямы, будто нити намокшие, не медью уже отдают – зеленью да тинным цветом. Нет больше щёчек круглых, что расцветали алым, нежны её губы, да бледны, будто лепестки кувшинки. Мёртвая краса, врагом человеческим подаренная, водой речной омытая.
- Сгинь, нечистая, - только и смог прошептать Влас, но сорвался его голос, перешёл крик на шёпот. Застыл в горле комок, ни вздохнуть, ни слова молвить. Стоять лишь столбом придорожным да глазеть в очи бездонные, полные тьмы и зла.
- Сгину я, да только с тобой вместе, - молвила русалка, глухим был её тоненький и звонкий прежде голосок. Сделала дева шаг к нему, колыхнулись полы рясы мокрой рубахи, посыпались с волос влажных увядшие цветы. Пахнуло Власу в лицо тиной да сырым полотном, могилой речной повеяло – отступил он было на шаг, да так и встал соляным столбом. Не слушаются попа ноги, застыл на месте, будто вкопанный. Дёрнулась тень его чёрная, скривилась, будто дерево после бури сильной. А вот у девицы, что стояла рядом с ним, не было тени, не падала она на твёрдую, утоптанную землю двора. Нет у нежити тени, пусть и имеют они плоть – тень есть душа человеческая, а их души не принадлежат им, у руках князя мира сего они заключены.
Сейчас убежать бы, за дверью спрятаться, перед образами святыми на колени упасть и до зари поклоны бить, лоб в рану кровавую расшибить, только бы не видеть лица этого бледного, красным лунным светом залитого. Но приросли ноги к собственной же тени, окаменели ступни, не оторвать.
- Не убивал я тебя, ты же знаешь, - попытался закричать священник, но из горла вырвался сип, сам едва понял, что произнёс, - не я твой убийца, сама руки на себя наложила. Я тебя в реку не толкал, не топил, в том сама ты виновата. От меня живой ушла.
- Тело может и ушло ещё живым, а душу тогда ты мою убил. От боли она тогда померла, уже неживое тело ты тогда из рук выпустил. Пусть и ушло оно само, да уже тогда нежитью я стала. А что потом сталось, так в том я сама виновата, мой то грех. За него сейчас расплачиваюсь, сам видишь. Но твой грех страшнее, кровавее, - молвила русалка, и стыла от голоса её кровь, поднимались волосы на затылке. Тянет от неё сыростью и холодом, как от могилы разверстой, да туда-то и заведёт речная бесовка отца Власа, не выпустит уже.
- Нет на мне греха, это ты – грех воплощённый, дьяволова блудница. Завлекла меня в сети свои взором чистым, речами кроткими, обликом ангельским. А у самой душа гнилая да порочная, коль ты руки на себя наложила! Не может человек с божьей искрой в душе грех такой совершить! Значит, была в тебе червоточина, была слабина, коль враг человеческий смог тебя на это толкнуть. А потому не вини меня! Коль отступилась ты от Бога ещё при жизни, так нет в том моей вины!
Подалась русалка вперёд, дёрнулся было отец Влас ноги поскорей унести, подобру да поздорову, но стылость разлилась по телу, окаменело оно. И с места не двинуться, не то, чтоб сбежать.
- Не тебе о Нём говорить, не его ты слуга. Ты слуга того, к кому я сейчас у руки попала, у него душа моя. Только я его рабой после смерти стала, а ты ещё при жизни сам ему себя вручил. Променял место у престола Его на девичьи слёзы, на огонь сладострастия. А потому Он не спасёт тебя, сколько не зови его, сколько не молись. Проведу я тебя к тому, кто уж давно ждёт тебя. Наблюдает он за тобой, каждый шаг твой, каждую мысль твою он знает, читает в сердце твоём, как в книге открытой. И радость ему великую дела твои приносят.