Страница 64 из 70
И ступала она медленно, не тревожа дорожной пыли, не задевая подолом рубашки истерзанной копытами и лаптями травы. Вели Дарью ненависть, смерть, страх, они знали, куда ей идти, отмеряли каждый шаг. Дорогой крови шла Дарья, да не родной, а чужой, нечистой.
Встав перед высокими воротами, Дарья коснулась их рукой, и бряцнул засов, пал на истоптанную землю. Шагнула Дарья вперёд, посмотрела пристально на окна с задвинутыми ставнями, застыла так, словно истукан на капище. Знала она, что выйдет тот, кого она ждёт, нет ей надобности колотить в двери, стучаться в окна. Кровь его разбудит, выведет из избы.
Против всякого обыкновения, в ту ночь отца Власа сморило. Частенько метался он по горнице да по двору до самого рассвета, жёг взглядом беленые стены или багряное небо. Редко удавалось ему прикрыть глаза и не увидеть светлый Любашин образ, в ночной тишине так явно и чисто звучал её голосок, будто вот она, за окном стоит, ждёт, когда он выйдет к ней. В каждом веянии ветерка чудилось ему мягкое благоухание её кудрей, руки ощущали мягкость её кожи под пальцами. Оттого не мог спать отец Влас, выбирался из-под пышного бока попадьи, вставал с мягкой перины.
Не только сладострастие не давало попу спать. С недавних пор мучал его ещё и страх, тёмный, липкий, пробирался в нутро, раздирал когтями душу. Знал Влас не понаслышке, что заложные покойники возвращались к тем, кого ненавидели при жизни. Про то ему ещё дед сказывал, да не раз. Был как-то на селе случай, пришиб парень девку. Пошла она по ягоду, заблукала в чащобе, вышла к охотничьей сторожке лишь к ночи. А там как раз ночь коротал парень, что глаз на неё уж давненько положил. Вроде как снасильничать хотел, а она отбиваться стала, кричать, вопила на весь лес. Он её и придушил ненароком, сам того не желая. Знал, что расплата за то светит, крепкие у девицы той братья были, да и закопал её в лесу. Дескать, не видел, не слышал, куда ушла, не знаю.
Девки той хватились, да где ж её искать-то? Не то в лес ушла, не то в поле, а может и вовсе потонула. Порыскали братья по оврагам, погоревали, да кто ж знал, что она в лесу лежит?
А на утро после ночи на Ивана Купала нашли того парня у дверей своей избы, вышел в темень непроглядную, никто из домашних и не услыхал того. Было тело его обескровленным, кожа вся искусана, будто собаки бешеные его подрали. А в руке у него была прядь волос огненно-рыжих зажата – девки той волосы! И повадилась она тогда к деревенским захаживать, брата своего чуть да гроба не довела: явилась ночью у дома родного, а брату что-то не спалось, тревожно было, решил в сарай сходить, вдруг лиса до курей добраться решила. А сестрица мёртвая на него и накинулась, только кусать сонного решила, а он топором, что в сарае был в притолоку воткнут, и замахнулся. Выбежала тогда мертвячка со двора, понеслась в сторону леса, там её настигли, когда она в вырытой яме спешно укрывалась мхом да ветвями. Упокоили её колом, сожгли тело многострадальное – не виновата же девка, коль убили её да не погребли по-христиански.
Вот и отец Влас боялся, что стала Дарья, дочь вдовы Акулины, нежитью. Нет, не убивал её отец Влас Дарью, упаси Бог. И вообще не знал, что с нею сталось, жива ли, мертва. От того ещё страшнее ему было. Коль живая явится на пороге, ох как плохо, теперича не станет она молчать о том, что приключилось, а коль мёртвая придёт, так добра и того меньше.
Была та девка красива, ох, как хороша. Чуть что, вспыхивала румянцем алым, а глаза-то как горели, чисто пламя! Синие, цвета небушка, вроде кротость в них плещется, да попробуй к такой подступись: опалит тебя взглядом, так не уволочешь ног. Косоньки у неё медью отливали на солнышке, бровоньки как две лисицы, что бегут друг к другу по заснеженному полю. Пусть и берегла вдова дочь пуще зеницы ока, да вырастила её набожной, часто та к вечерней одна ходила, когда мать занемогала…
Сладко вспоминать о том, что было, да боязно о том, что стало. Выпустил Влас девку из объятий своих, думал, поплачет да успокоится, матери не скажет – тихая она, не станет жаловаться. А коль и пожалуется, некому за неё вступиться – отца нет, братьев с дядьями тоже. А она ушла в ночь да пропала. Утром кинулись: нет девки, будто и не бывало никогда. То ли в лес жить ушла, то ли руки наложила, кто её знает. Искала её мать, покровские по оврагам ходили, кликали Дарью – как провалилась сквозь землю девка. И молчал отец Влас о том, что знал, сказал лишь, что на вечерней была смиренна да молчалива, помолилась, ушла восвояси. Все и поверили, отчего бы священнику не верить?
Оттого и пошёл Влас в Русальную ночь в лес, чтоб найти её среди русалок, удостовериться, что мертва она. Коль стала речной девой, так легко будет от неё огородиться: знай себе, охраняй дом в Купальскую ночь да в седмицу Русальную, не придёт она в другие ночи, не пустит её Водяной. Двор да избу то легче лёгкого защитить: посыпать соли свячёной по углам, окурить ладаном, так замучается нечить вокруг до первых петухов ходить, не перейдёт святой заслон. Облился он тогда святой водой, обмазал чело за руки свячёным миром, чётки на шею надел – был то верный способ от нечисти укрыться, невидимым для них стать. Пошёл он на звук девичьих голосов, вокруг всех русалок обошёл – ни одна на Дарью не похожа. Не оказалось там девки, стало быть, не русалка она. Неужто упырицей обернулась? Али жива-здорова, увезли её за тридевять земель, стала женой заморского князя?
А потом и думать о Дарье той забыл, мельком лишь, да всё только с тихим ужасом. Одна Любаша в мыслях царила, всё о ней лишь думал да мечтал по ночам отец Влас. А днём, как времечко свободное было, так тихонечко следил за ней, благо, все в полях да на сенокосе, кому какое дело, куда поп вдоль по улице пошёл? Любовался, как она за водой с коромыслом шла, коз да коров привязывала да в сарай заводила, стирала. Что бы девка ни делала, всем засмотреться можно. Так и прознал, что ходила девка к ведьме. Не ведал, о чём балакали, не дурак он, через ведьмин забор лезть да под окнами подслушивать, прознает о том ведьма вмиг, то-то разговоров будет потом по деревне. Да только знал, что искушала Любашу Лукерья, с истинной дороги увести хотела. Так что сделал отец Влас доброе дело, когда девчонку к себе в подмогу взял, никуда уж от взора его не спрячешься. Считай, от ведьмы отвадил, чтоб не смогла она душу Любашину погубить колдовством своим.