Страница 58 из 70
Зашумела протоками впереди излучина, завторили ей девичьи голоса близко-близко: переговаривались русалки то тут, то там, кто на деревце сидит, на луну глядит, кто пляшет с подружкою у корней дуба векового. Вот и показалась впереди первая полупрозрачная фигурка, вынырнула из темноты, что местами, куда попадало алое лунное марево, отливала багрянцем. Раздался голосок звонкий, одинокий, будто птичка первая на заре из зарослей запела:
- Живые поиграть пришли! Сюда, сюда, сестрицы, петь да плясать будем!
- Со мной они пришли, не троньте гостей, - молвила Дарья. Тут-то выглянули из-за стволов тонкие девичьи лица, засветились светлячковым сиянием. Выбежали русалки из укрытий, запели:
- С нами сестрица наша, навеки с нами! Уж тревожились, уж места не находили! Думали, умерла ты, сгинула, покинула нас!
- Мать забирала меня, в избу родную привела. Теперь с вами я.
Схватили русалки Дарью под белы рученьки, закружились вокруг неё, веночек из колокольчиков опустили на влажные волосы.
И быть Дарье с сёстрами до конца дней своих, смотреть в их зеленоватые лица, слушать их тоскливые песни луне. А ей бы на мать да Данилу насмотреться, пусть в последний разочек, да запомнить такими. Вечна русалочья память, будет хранить она милые образы тех, кого узнала в новой жизни. Что там в старой было, уж не важно, всё то осталось под тёмной водой, под илистой пеленой. Смыла та вода думы былые и грехи страшные. Все, кроме одного.
- Спасибо тебе, мать. И тебе спасибо, Данилушка. Никогда я тебя не забуду, сколько буду помнить. И ты меня не забывай. Буду рада тебе, коль придёшь повидаться.
Сжал крепко Данила зубы, чтоб не закричать в голос. Как же отпустить её, коли только обрёл, коли сам, руками своими, спас и защитил? Как жить теперь? Пустой станет жизнь его без Дарьюшки, как не пытайся её заполнить работой, заботами, радостями да горестями.
- Ступай в дом свой речной, живи с миром. Не стану я приходить к тебе, больно мне от того. Забыть я тебя не смогу, крест то вечный мой будет.
Сказал и отошёл в сторонку. Больше уж ничего сказать не посмел. Сейчас бы в дерево да кулаком, сейчас бы завыть на луну красную волком. Да только изменит ли это хоть что-то? Исцелит ли ярость рану, что открылась в душе, позволит ли не истечь кровью?
Попрощалась уж и вдовица, улыбалась сквозь слёзы, обнимая дочь. Не свидятся больше, не расчешет матушка косоньки шёлковые, не поцелует щёчки лилейные. Да и короткая встреча была для вдовы в радость, увидела доченьку свою, узнала, что с ней сталось. И то чудо, не всем такое счастье дано. Выпустила Акулина дочь из рук, отступила спешно, будто боялась, что бросится снова к дочери. И пошли они молча с Данилой прочь, и хранил их лес, отводил колкие ветви от лица, не давал корягам цепляться за ноги. Пели русалки, плясали, радуясь, что вернулась их сестра к ним. Да только стояла сама Дарья молчаливо, глядела матери и Даниле вслед, пока не скрылись они из виду. Застонали лесные травы на разные голоса, тревожно, едва слышно. Пел лес печальную песню, скрипел старыми стволами, шелестел стеблями отсыревших папоротников, перебирал жёсткую листву древнего дуба. Навевала та песня тоску, слышали её лишь трое – Данила, Акулина да русалка Дарья.
Наутро и взаправду на Федотьином дворе появился отец Влас, скользнул масляным взглядом по Любаше. Нарядная она, в косу лента вышитая вплетена, понёва на ней с бисером лазоревым. До чего ж хороша! А она, вопреки обыкновению, и не сбежала сразу, лишь его заметив, вышла на крылечко, стоит, поглядывает.
- И вы здравы будьте, отец Влас, - против всякого обыкновения Федотья была будто бы недовольна визитом священника, глядела неприветливо. И в избу не повела, оставила на дворе, будто не бывал Влас никогда дорогим гостем в доме её, не водил с нею дружбу душевную.
- И вам, хозяйка милая, того же. Ждал сегодня Любушку к заутрене, ждал, а не пришла. Болесть какая приключилась али ленится?
А сам глядит на Любашу, что на крылечке застыла, будто никогда страха перед ним не испытывала. Неужто смирилась? Неужто впредь покладистой станет? От мысли о том почувствовал отце Влас совсем не радость: лучше бы и дальше боялась его, избегала, тем слаще был бы тот миг, когда снова пала бы в его объятья по своей же воле.
- А вот не угадали, отец Влас. Радость в нашем доме великая, никому пока сказать не смею, чтоб не сглазили, да вам уж скажу: привёз вчера Любашу вечером домой на коне сам Савелий, сын купца Премыслова. Да не просто привёз, понять дал ещё, что скоро наведается, станет о чём-то важном говорить. Первый жених на деревне, да что там, на деревне, да в округе на сто вёрст. И красавец писаный, и из семьи какой хорошей. Мой-то Михайла у Премыслова на извозе всё, дома-то и не бывает, всё работает. А коль Любашу отдадим за Савелия его, так славно заживём, семьёй купцу станем. И Любаше то впрок, засиделась уж девка в родном доме, пора голубице на волю лететь, гнездо вить. Чем не пара краса моя Савелию?
- А что, уж сватов присылал? Про свадьбу говорил? - прошептал отец Влас, голос задрожал. Кашлянул он, словно то хворь горловая случилась, а не слабость нервическая. Ухватиться бы за что-нибудь, не приведи Господь упасть на Федотьином дворе! А Федотья хоть и глянула настороженно на отца Власа, но ответила:
- Не приходил он ещё, а сватов пришлёт, как отец с извоза явится. Да кто ж без Михайлы её отдавать-то будет? Это ж надо со сватами всё обсудить, мёду попить, по рукам ударить. Кто ж при живом-то отце девку без отцовского напутствия отдаст? Вот вернётся Михайла, так всё и обставим. Так что не станет боле Любаша моя приходить к вам полы мыть да аналой протирать, не для моей то дочери дело. Ищите себе кликушу какую али гулящую, пусть грехи свои отрабатывает. А моей дочери теперь негоже в грязи да помоях возиться, не про неё то.
«Гляньте-ка, что славный молодец да его зажиточный тятька делают», - подумал Влас, - «всего-то пару деньков назад то как раз про твою дочь было, а теперь царевной Любаша стала».