Страница 55 из 70
- Вернись, глупая, счастье своё упустишь! От книги убежишь, да от себя и отца Власа никуда не денешься! Могла ты от него защититься, отвести от себя беду, а теперь житья поп тебе не даст! Мать твоя собственная тебя ему отдала на потеху, ни за отцовой, ни за братниной спиной уж не скроешься, доберётся он от тебя, к греху склонит, в геенну столкнёт! Всё равно нашей станешь…
Да не обернулась Любаша, побежала мимо пожарища, едва не задохнувшись от едкого дыма, что всё ещё поднимался к тёмно-синему небу. И лезли чёрные, покрытые припорошенным пеплом мхом, невидимые в ночи коряги ей под белые ноженьки, хватали за ступни тонкие корневища, тянулись сучковатые ветви, преграждая путь. Скрежетало что-то то с одного бока, то с другого, мельтешило, наполнился лес чёрными тенями, что так и норовили настичь её, вернуть обратно к чёрной книге…
Закричала Любаша, упала, да только послышались рядом человеческие голоса, вот они, бежать всего ничего. Мигом затих скрежет, замолк страшный лес, ничего не осталось в нём, кроме привычного ночного движения: то там веточка шелохнётся от ласки ветерка, то тут выпрямится примятая травинка. Будто и не было настигающего со всех сторон ужаса. Ничего уж в тишине не слышалось, кроме таких близких голосов, озабоченных, тревожных.
Выбежала Любаша на улицу, где до сих пор глазели на дело рук своих сельские, пронеслась мимо. Хорошо бежать по улице, вольготно, ничто за подол не цепляет, не несётся за спиной. Не было сельским дела до испуганной девицы, простоволосой, в испачканном сажей сарафане, все сплошь на пепелище глядели очами усталыми. Плакали бабы, уткнувшись в мужнину рубаху, шептались у забора девки, тараща глаза и прижимая к себе младших. У многих собаки подохли тем вечером, удушились цепями, младенчики едва от плача не задохнулись. Страх объял деревню, в каждую избу пришёл, печать свою поставил. Да верили все, что миновали беду, померла ведьма, забрала с собой собак, туда им всем и дорога!
- Домой бы, поскорее домой, и будь, что будет, - шептала Любаша, утирая рукавом слёзы, - пусть отсылает в монастырь, да хоть на всю жизнь, лишь бы не видеть больше книги этой. Отвадить от себя нужно этот морок, бежать соблазна. И от отца Власа там спасусь. В монастырь поеду, сама в ноги матери кинусь, пусть увозит! Чтоб ни её лица не видеть, ни поповского, ни книги проклятой в руках не держать. В дальний самый пусть отвозит отец, в самый благостный…
И тут-то схватила Любашу чья-то сильная, крепкая рука, прижала к груди. Затрепыхалась Любаша, кулачками молотит, кричать вздумала.
- Чего вопишь, девка неразумная? Несёшься, будто черти за тобой гонятся. Сгорели уж черти, не бойся.
Подняла Любаша личико, а перед ней братец Данила стоит, коня Буяна к забору привязал, кудри будто седые – все в пепле. Прижал сестрицу к себе, от всего мира оградил, а сам глядит настороженно, с заботой. Разглядел, что изорвана на сестрице одёжа, руки изранены, бледна как мел и на ногах еле стоит.
- Чего так спужалась? Кто обидел тебя?
Разрыдалась Любаша, уткнулась Даниле в грудь, слёзы горькие рубахой утирает. Долго бы так стояла, коль братец не заговорил строго:
- А ну, чего мокроту разводишь? Говори давай, что стало с тобой, всем головы посношу. В лес тебя увёл кто? Снасильничал ли? Быстро отвечай, коль не скажешь, всех на уши подниму в деревне, да узнаю, что сталось.
- Никто не обидел меня, Данилушка, сама виновата, глупая, - всхипнула Любаша, прижалась щекой, отвела в сторону взгляд. Да чуть не подпрыгнула на месте: стоял рядом с Данилой Савелий, сын купеческий, с заботой и тревогой на Любашу смотрел. А она и не заметила его, вся в своих думках едва не пробежала мимо!
- То сестра моя, Любаша, - молвил Данила, чуть отстранив от себя сестрицу, чтоб мог Савелий увидеть в тёплом огненном мареве догорающего дома лазоревые ясные глазоньки да личико раскрасневшееся нежное, - обычно певунья да хлопотунья, я сегодня что-то глаза на мокром месте. И не дознаешься же, чего горюет.
- Знаю такую, видывал, - сказал Савелий, голос у него был мягкий, будто перина лебяжья, - в церкви всегда смирно так сидит, очей не поднимает. Вдоволь можно поглядеть-полюбоваться. Уж матушка меня всё в церкви дёргает, говорит, на образа смотри, а не на Успенских девку.
Засмеялся Данила, хлопнул Савелия по плечу.
- Вот сейчас вдоволь насмотришься. Вези-ка ты её домой да накажи матери, чтоб отваром напоила, в постель уложила. А я по делам поеду, сам знаешь, суматоха какая на деревне творится.
Сел Савелий на вороного, помог Данила Любаше впереди него сесть. Вот уж не думала никогда девица, что доведётся ей с Савелием по деревне ехать, мечтала лишь, чтоб заговорил с ней хоть разок, а о таком и грезить не смела.
Девки, что у забора столпились, глаза повылупливали, чисто козы на пастбище, рты разинули. Дать бы волю им, так сожрали бы Любашу с потрохами и косточек не оставили, так хотелось каждой на месте её побывать. Ещё бы, бережно придерживает Савелий девицу рукой, мягко коня ведёт, чтоб удобно было ей ехать. Будто уж невестой Любка ему стала, так ведь и не смотрел он на неё, ни заговаривал никогда. Может приворожила девка его, присушила? Так много кто из тех красавиц, что у забора едва слёзы не лили, хаживали к Лукерье привораживать Савелия. И след таскали, из грязи вырезанный, и волосы, чудом каким-то добытые. Так не глядел Савелий даже в их сторону, что девка стоит, что столб межевой, всё едино.
Едет Любаша, а сама боится от ушей коня взгляд оторвать. О чём говорить с ним? О чём спрашивать? Уж лучше молчать, лучше запоминать этот вечер, чтоб потом, ещё долго-долго вечеров и ночей подряд, хранить в памяти своей все краски, звуки и запахи. Вдруг боле никогда счастья такого не будет с ней?
Мягкая ранняя ночь укрыла их с Савелием тёмным покрывалом, запели сладко соловьи – что им за дело до пожаров да смертей? А голос Савелия и того слаще, век бы слушала: