Страница 53 из 70
- Коль не хочешь силой, так сама ко мне придёшь, по воле твоей всё сделается. Не стану я тебя принуждать, ведь одного лишь зова моего достаточно, чтоб пала ты в мои объятия.
Змеиный то был шёпот, окутал он Любашу, лишил её последних сил. И ощутила она, как подалось вперёд её измученное страхом тело, устремилось в объятия отца Власа, что простёр руки в слепом желании обладать ею. Медленно двинулась она к нему, горели в темноте его глаза, затуманенные жаждою и тьмой. В бессилье пала она на грудь отцу Власу, обхватил он её податливое тело жадными руками, притянул к себе. Ухватив пальцами за подбородок, поднял вверх Любашино личико, заглянул своими пылающими угольями в лазоревые очи, впился жёсткими губами в алые уста. Не было у Любаши сил его оттолкнуть, не хватало мочи убежать: был лишь он во всём подлунном мире, тот, что захватил её, заставил саму прийти. Затопила её чёрная, пламенная волна, залила все чувства и ощущения, ничего в мире не осталось, только огонь под кожей, всполохи кровавые в глазах.
Но раздались тут у порога церкви торопливые шаги, послышался тревожный говор, настырный, вторгся он в огненный мир, разрушил морок, сковавший тело. Бежали в церковь люди, загалдели, запричитали: беда пришла в деревню, напасть!
- Отец Влас, вас ищем, с ног сбились! – деревенские, бабы да мужики, кричали наперебой, не боясь разрушить тишину святого места, - страсти творятся в ведьмином доме, сожгли мы его дотла, да только боимся, что и после смерти бесовка мстить будет. Подожгла ведьма кондратьевский дом, пустила добро по ветру! А металась-то как горящая по избе. Уж мёртвая была, Ефимка сказал, окоченела уж вся, а смотри-ка, подняли её бесы, спасти тело её злокозненное хотели.
Вовремя успел отец Влас отпустить Любашу, оттолкнул её за аналой, свернулась она там в страхе клубком, будто кошка. Никто девицу не заметил, как забежали, так увидели лишь, как батюшка пол тряпкой трёт, что-то сквозь зубы приговаривая. Молился небось за грешные души, да всё в трудах да в трудах. Вот какой добрый да праведный священник приходу достался, стало быть, такого и заслужили.
- Пойдёмте отец Влас, с нами, молебен бы на пожарище отслужить, пепелище бы освятить! Не даст житья нам ведьма, детей изведёт, коров поморит. Не уходят они просто так, всегда с собой забирают кого-то. Кондратьевых вон избу подожгла, весь скарб сгорел, коровы с курями задохнулись. И не остановится она на том, будет ещё мстить.
Встал отец Влас с колен, пошёл вперёд. Да не глядели заполошные покровцы в глаза его, не читали в лице его истинной сути: хранило оно ещё чёрную печать, знак того, кто пустил внутрь себя зло, кто руками своими же открыл ему дверь. Исказилось оно от страсти, налились глаза кровью, а лицо бледностью, а всё мука на нём застыла. Уж повернулись прихожане все спинами, двинулась толпа к выходу, так шепнул тихонько, едва слышно то было Любаше:
- Знай, что вновь я тебя позову, и тогда уж точно придёшь. Станешь моей, иначе не стоять мне на сем месте.
И вышел, быстро, судорожно ступая, будто ноги его подкашивались, даже не оглянулся. Затопила церковь тьма, последние огарки, что остались после вечерней, давали мало света. Плясало их неверное пламя, бросало на стены, украшенные фресками грубой работы, багряные тени. Изредка выхватывали они скорбящие или осуждающие взгляды, поднятые персты, старинные одеяния. Опустела церковь, что-то важное, сама суть ушла из неё, испарилась, будто туман с приходом солнца.
Любаша поднялась с ледяного пола, бросила украдкой взгляд на дверь – никто ли не наблюдает? Перекрестилась на образа, но ощутила лишь всё ту же пустоту, что воцарилась здесь сегодня вечером. Покинул ли Бог этот храм? Неужто иссякла благодать? Зябко передёрнув плечами, бросилась девица вон из церкви. Далеко впереди шла процессия деревенских с вилами да топорами, среди них вороном чёрным выделялся отец Влас, развевались на пахнущем дымом ветру полы рясы.
Тогда побежала Любаша по полю, подальше от проторенной дороги: вдруг он заметит её, вдруг настигнуть решит? Неслась изо всех сил она по кочкам-буграм, не боясь изломать белые ноженьки, поранить нежную кожу. Лишь в лесу, далеко от деревни, дух перевела, села под берёзку, заплакала. Косыночку белую потеряла, сарафанчик разорвала – некому помочь, никто уж ей рукавчик не пришьёт. Слышала Любаша, что погубили сельские ведьму Лукерью, сожгли в пламени. Аль сама померла, а дом сожгли? То уж неведомо, да только ведьма ей теперь не подмога, не у кого просить заступничества. А ведь хорошей она была, Лукерья, приветила Любашу, успокоила, будто подруга милая. А теперь не стало её, будто и не было никогда, лишь пепелище оставили деревенские на месте дома той, что и ночью и днём горести их выслушивала да болести излечивала. Коротка людская память, быстро люд забывает добро, вечно помнит зло.
Утёрла Любаша слёзы, молитву короткую сотворила. Головушкой беспокойной к берёзке прислонилась – легче ей стало, спокойнее на душе. Вечер умирал, синева разливалась между берёзовыми стволами, наполняла густой дымкой воздушные кроны. Шелестела тихонько листва, играл ею ветерок, приносил лёгкий запах гари со стороны деревни, смешивался он с травяным горьким духом. Приносил ветерок со стороны деревни собачий вой да конское ржание, плач и крики, беспокойные, тревожные звуки. Но это было далеко. А вот здесь, в лесу, намного ближе, сквозь шелест листвы послышались далёкие обрывки песен и детский переливчатый смех, будто колокольцы на дуге, на зге подвешенные. Да только никто по вечернему лесу на лошадях ехать не станет, знать, не колокольцы то. Ближе, ближе голоса, то перекликиваются по лесу девицы, блуждают в синих сумерках по зелёным травам да мху, неслышно ступают. Песни поют те девицы, цветы собирают, что уж закрыли бутоны на ночь, заснули. Подскочила Любаша, побежала вперёд не глядя, вспорхнула, не чуя ног. Русальная неделя, кому ж кроме русалок в лесу петь да смеяться? Только им, их то время, никто, кроме дев речных, не сунется в эту пору в лес. Да Любаши глупой, что спастись решила, из когтистых лап в ледяные объятия едва не угодила. Из огня да в полымя, коли в церкви душу не сгубила, так в лесу страсти поджидают.