Русалочье солнце

Тут-то и вспомнил люд, к кому сперва идти следовало. Отец Влас бы рассудил, что с ведьмой делать, вдруг кол бы сказал в грудь ей вбить или сжечь вместе с чёрной кошкой? Уж он бы помог, не случилось бы с кондратьевским домом беды, не перекинула бы мёртвая бесовка пламя на их избу. Святые отцы испокон веков знают, как с нечистью бороться, хоть с живой, хоть с мёртвой. Отец Серафим, тот в нечисть не верил, говорил, люди – они сами бывают похлеще нечисти, вот кого бояться надо. И было от таких слов люду сельскому обидно. И Лукерью подчас защищал, дескать, не вам её судить, пусть колдует, коли хочет, ей самой за свои грехи отвечать, за ваши ответите сами. А отец Влас всегда Лукерью недолюбливал, посматривал хмуро, коль объявлялась в церкви. Вот уж кто бы утихомирил нечисть!

Как затушили избу, пошли всем скопом к отцу Власу. Дома его не оказалось, сообщила о том недовольная матушка Варвара, увидев на своём дворе ватагу ошалевших от смерти и пламени, припорошенных пеплом деревенских, галдящих от ужаса. Пошли мужики да бабы в церковь, радуясь, что молится о них отец Влас в святом месте, что ещё там может священник-то делать? Только он ни сном, ни духом, что к нему вся деревня движется, был занят он совсем другим.

  - Что, устала, Любушка? – вопросил он, глядя, как девица оттирает с подоконника свечной воск. Любаша, пряча взгляд, лишь покачала головой, дескать, совсем не устала, нет. Прилежная досталась отцу Власу помощница, молчаливая и исполнительная – всё, что требуется, сделает, и почистит, и угодит во всём. Было то ему странным, новым: коль скажешь чего принести, так мигом принесёт девка, будто раба к нему приставлена. Говоришь молиться – становится в угол да молится, только всё глаз не поднимает, будто боится чего. Да нечего ей бояться, ничего плохого отец Влас ей не сделает. Ему бы только любить её, ему б только смотреть на неё, только видеть рядом с собой, больше ничего в жизни не надо, так бы всех от себя б отогнал, чтоб глаза не видели, на одну неё любовался.

 Федотья дочь свою, небось, знатно застращала, коль ослушается, так в монастырь отправится. Не хотела того Любаша, да и Влас не хотел: нужно было ему девицу каждый миг видеть, без неё ни спать, ни есть не мог, что за напасть такая? Вот и сейчас трудится Любаша в поте лица, уж косыночка беленькая с волосиков на бок сбилась, ручки покраснели, щёчки разрумянились. А всё краше царевны любой, девы былинной, богини языческой. Засмотрелся отец Влас, глаз отвести от девы не может, столь юна да пригожа. Прилила кровь к его щекам, потемнело в глазах. А может то тени сгустились в углах, закрыли завесой темноты образа, не проникает их взгляд сквозь вечернюю мглу. А от окна падает последний закатный свет, золотит Любашины светлые косоньки, светятся незабудковые очи на бледном личике. Боится отца Власа Любаша, страх так и сквозит в каждом движении, в каждой чёрточке личика, молчит она, откалывая от лужицы воска кусочки, трёт дерево тряпкой. И притягивает его тот страх, будто вино сладкое, пьянит, дурманит голову. Разлит тот страх в воздухе, пахнет он тонко косами её шёлковыми, полотном белёным, цветами луговыми. Век бы вдыхал, век бы пил этот ужас древний, что девы, коль руки к ним протянуть, испытывают.

- Какая ты, Любаня, умница, прилежница, - запел отец Влас, а сам сделал маленький шаг, не кинется ли Любаша прочь?

 Разжались пальчики, полетела тряпка на пол, метнулась девица к алтарю. Ох, пугана юница, будто лань, к такой ещё подберись попробуй. Будь её воля, так вспорхнула бы, улетела бы далече, да только никуда от отца Власа не денешься, не видать теперь тебе, девка, воли вовек. Коль мать решит замуж выдавать, так сам отец Влас ей мужа подберёт, старого да глупого, чтоб дальше носа своего не видел. Чтоб по седмице дома пропадал, чтоб в любой миг можно было прийти к Любаше да глядеть в очи её, голосок её слушать.

 - Ох, забыла с аналоя пыль вытереть, вот стыд-то, - прошептала Любаша, эхо громогласно устремило вверх её слова, вознесло к самому куполу. Сжалась девица, повела зябко плечами, ощутила пустоту, что не может никак её защитить: нет никого в церкви, она да отец Влас. Стала осязаемой та пустота, обволакивает она Любашу, холодит её кожу. А может то от страха?

 - А воск кто дотирать будет, святые угодники? – сердито буркнул священник, поднял тряпку с пола, пошёл за ней. – Не дури, девка, матери твоей нажалуюсь, скажу, ослушалась, заартачилась, не стала работу церковную выполнять. В монастыре-то за тобой, как за царицей, никто ходить не станет: не хочешь по уставам монастырским жить, так посадят тебя на хлеб и воду, из кельи выводить станут, только чтоб грязь скоблила да поклоны на коленях у алтаря отбивала. Будешь знать, как слово Божье не чтить, леностью душу губить.

Молвит, а у самого от страха сердце щемит: боязно Федотью прогневать, увезёт дочь, как без неё жить? Так хоть издалека посмотреть можно, ночью бессонной помечтать, как встанешь утром из-под бока тучной, рыхлой своей жены, пойдёшь во храм, а там уж ангел небесный ждёт тебя. И у ангела того ресницы длинные, аж на щёчки ложатся, когда он очи закрывает, уста сахарные, алые, как ягоды рябины по осени, персты белы и тонки. Да даже у ангелов таких голосков нежных да звонких не бывает, не глядят они так умильно, не ступают, будто по перине пуховой.

Подошёл отец Влас близенько к Любаше, что уж сжалась вся, будто лебедица перед коршуном, да отступать ей некуда: алтарь позади, аналой за спиной. Ни сбежать, ни спрятаться, куда горемычной деваться?

Вдохнул отец Влас её страх, будто дух цветочный, качнул бородой, посмотрел свысока – сладко ощущать, как желанная добыча всё ближе и ближе придвигается, пусть и кажется ей, что вот-вот сбежит она, что близка свобода. И шагнул резко вперёд, так, что Любаша сама оступилась да упала, чуть не повалив следом и аналой: впилась бледными пальчиками в покров узорчатый, а со страху вздрогнула, ножки слабые подкосились. Закричала она громко, заплакала, да не увидела в глазах отца Власа света и доброты – тьма там клубится, морок глаза застил. Не отец Влас смотрит на Любашу, не священник из покровской церкви – сам враг человеческий, князь мира сего. И сверкают его глаза в сумраке блеском победным, знает аспид, что до смерти боится его Любаша и что страх тот выпивает силы её, ему же помогает.