Страница 51 из 70
Еле коня угомонил, заволновался тот при виде Данилы, копытами забил, не признал чтоль? Али смерть страшную почуял? Вспрыгнул Данила да поскакал прочь, конь летел как ветер, рад был поскорее от проклятого места унестись да всадника унести.
Ввечеру в Лукерьину избу постучалась Зинка, травок попросить да погадать. Крепко зажала девка в ладошке свёрток с яйцами, что утром втихаря от мамки из-под курей вытащила, да плошку сметаны. Заждалась уж девка своего рыжего жениха, что коней любить станет, замаялась. Точно ли рыж должен он быть, а то вон Кузьма, кузнецов сын, всё на вечёрку зовёт, идти с ним али нет? Белобрысый он да сильный, ловкий, времечко пробежит, так и сам кузнецом станет. Коль ещё десять лет ждать того рыжего, так уж лучше за Кузьму выйти. Пусть и не пригож он, зато работящий, рябой чутка, так не с лица ж воду пить. Смотрит на неё, будто на царевну, всё насмотреться не может, того и гляди, сватов пришлёт. Что сватам говорить? Что Зинка рыжего неведомого ждать удумала? Да мамка поленом её изобьёт, уж не чает замуж отдать, и сестрицы младшие спят и видят, что старшую выдали, тогда уж и им будут женихов подыскивать.
Только стукнула кулачком в дверь, та со скрипом жутким отворилась, застыла Зинка на пороге, да, приглядевшись, завопила, прыснула с крыльца, выпал из ладошек свёрток с плошкой да утренними яйцами. Споро нашла тятьку, что коней привязывал, заголосила, зарыдала со страху. А тятька один в избу не ринулся, что он, дурак чтоль один в бесовское логово идти? Прямиком за соседом, ещё и вилы прихватил. Позже станет дочь за косу трепать, чтоб дурью не маялась, по колдуньям не ходила, добро семейное им не таскала (то-то куры нынче не неслись!)
Вскоре у Лукерьиной избы собрался весь деревенский люд, бабы и те младенцев на старших пооставляли, пришли. Всем охота было на жуть посмотреть, поглазеть, что с Лукерьей сталось. И страшно, и любопытно, не каждый день бесовщина такая происходит, где ещё страх такой увидишь? Кто не отважился в избу зайти, всё слушал, как бойкие соседки шепчутся: «Копыты у ней…И глаза кровавые, а из головы рога растут… Перья-то так и летают вокруг, чёрные, как угли…» И завидовали, что кому-то хватило духу на жить такую глядеть, сами-то и ногу через порог от ужаса не перенесут.
Стали совет держать, что с Лукерьей делать. Ясное дело, на кладбище не закопаешь, как пить дать, станет по ночам ходить призраком али упырицею, всю Покровку за собой на погост потащит, ещё и антоновским достанется: как покровские закончатся, так ведьма и за них возьмётся. Первой опомнилась Фёкла, чей дом ближе всех стоял (боялась она, что так ведьму и оставят в доме, заколотят досками дверь с окнами, а что нечисти те двери?), заголосила, завыла:
- Жечь её, окаянную, пусть горит вместе с домом своим!
И то дело. Обложили избу пучками соломы, на крышу покидали – жарко гореть будет ведьмин дом. Ветошью палки обмотали, подожгли да в окна кинули, на крышу. И было со двора видно, как заметались по углам пламенные тени, занялись ведьмины пожитки: травки, что сохли на столе да у стен, скатёрки с подушками, коврики, что лавку покрывали. Всё сильнее разгорается пламя, выше поднимается в окнах, освещает зарево стены, выхватывая из вечернего сумрака, что скопился в доме, то шкаф, то сундук. Странным был тот огонь, будто живой: казалось, что вырисовывались из его золотой массы странные фигуры, длиннорукие, мечущиеся, так и норовящие разнести огонь по стенам, захватить своими несущими смерть ладонями как можно больше места. Не разгорается так обычный пожар, черти то жаждут поскорее испепелить жилище товарки своей и последнее пристанище её.
Злобный, низкий вопль прорезал вечернюю закатную тишину, пронзительно впился, будто осиное жало, в деревенский покой. И забились на привязях собаки, заскрежетали зубами, захрипели, срываясь с цепей. Захлебнулись стоном в хлевах коровы и козы, заполошились, сбивая копыта, налегая на стены, искали выхода на волю, тошно им стало, жутко. Бросились из деревни вон кошки да крысы, понеслись в сторону леса серой лентой, чуяли грядущий морок. Только люди, слепые, глупые, не видели зла, молчало их древнее чутьё.
Долго ещё покровские рассказывали антоновским, передавался сей сказ из уст в уста, как встала мёртвая ведьма в пылающем доме, как завопила нечеловеческим голосом так, что пали на землю пролетавшие мимо птицы. Видно было сквозь провалы окон, как горящая фигура в мучениях бросалась от одной стены к другой, выла, царапаясь в стены, не в силах выйти наружу. Горели огромные, чёрные крылья её, била она ими о крышу и стены, пытаясь подняться в воздух, да не хватало сил вылететь в окно. И носились по стенам чёрные тени, будто свора птиц залетела в избу, лилось из окон визгливое многоголосие множества нечистых существ, что пришли провожать в последний путь свою бесовскую сестру, умирающую в агонии среди бушующего жара.
Утихали постепенно крик и визг, пала на пол огненная фигура, охватило пламя избу, не стало видно в окнах ни теней, ни пылающего факела – всё заслонил очищающий огонь. Плясал он по стенам, рвался прочь из дома сквозь окна, вылизывая оранжевыми языками голубовато-серую вечернюю темноту, бросая кровавые тени на бледные, искажённые страхом лица.
И стояли безмолвно мужики и бабы, кто мог, тихонько шептал молитву, да вязла она в зубах, вылетали из головы слова. Всё застил собой ужас, царило в глазах беспросветное пламя, а в ушах - собачий вой да детский плач. Но никто не смел сделать хотя бы шаг, тронуться с места, бежать от сковывающего всё тело страха, который объял весь двор у ведьминой избы возле самого леса. Вгрызалось жадно пламя в потолок, вот уж и рухнула крыша, окатив искрами весь люд, у кого сарафан занялся, у кого – рубаха, тянулись огненные светлячки к непрошенным созерцателям. Долетели светлячки до кондратьевского сарая, быстро занялось пламя, заплясало на крыше, побежало споро и к дому. Завопила Фёкла, заголосила, бросилась детей выводить да скот, кинулся за ней и муж, отбросив в сторону вилы…