Страница 51 из 70
Ввечеру в Лукерьину избу постучалась Зинка, травок попросить да погадать. Крепко зажала девка в ладошке свёрток с яйцами, что утром втихаря от мамки из-под курей вытащила, да плошку сметаны. Заждалась уж девка своего рыжего жениха, что коней любить станет, замаялась. Точно ли рыж должен он быть, а то вон Кузьма, кузнецов сын, всё на вечёрку зовёт, идти с ним али нет? Белобрысый он да сильный, ловкий, времечко пробежит, так и сам кузнецом станет. Коль ещё десять лет ждать того рыжего, так уж лучше за Кузьму выйти. Пусть и не пригож он, зато работящий, рябой чутка, так не с лица ж воду пить. Смотрит на неё, будто на царевну, всё насмотреться не может, того и гляди, сватов пришлёт. Что сватам говорить? Что Зинка рыжего неведомого ждать удумала? Да мамка поленом её изобьёт, уж не чает замуж отдать, и сестрицы младшие спят и видят, что старшую выдали, тогда уж и им будут женихов подыскивать.
Только стукнула кулачком в дверь, та со скрипом жутким отворилась, застыла Зинка на пороге, да, приглядевшись, завопила, прыснула с крыльца, выпал из ладошек свёрток с плошкой да утренними яйцами. Споро нашла тятьку, что коней привязывал, заголосила, зарыдала со страху. А тятька один в избу не ринулся, что он, дурак чтоль один в бесовское логово идти? Прямиком за соседом, ещё и вилы прихватил. Позже станет дочь за косу трепать, чтоб дурью не маялась, по колдуньям не ходила, добро семейное им не таскала (то-то куры нынче не неслись!)
Вскоре у Лукерьиной избы собрался весь деревенский люд, бабы и те младенцев на старших пооставляли, пришли. Всем охота было на жуть посмотреть, поглазеть, что с Лукерьей сталось. И страшно, и любопытно, не каждый день бесовщина такая происходит, где ещё страх такой увидишь? Кто не отважился в избу зайти, всё слушал, как бойкие соседки шепчутся: «Копыты у ней…И глаза кровавые, а из головы рога растут… Перья-то так и летают вокруг, чёрные, как угли…» И завидовали, что кому-то хватило духу на жить такую глядеть, сами-то и ногу через порог от ужаса не перенесут.
Стали совет держать, что с Лукерьей делать. Ясное дело, на кладбище не закопаешь, как пить дать, станет по ночам ходить призраком али упырицею, всю Покровку за собой на погост потащит, ещё и антоновским достанется: как покровские закончатся, так ведьма и за них возьмётся. Первой опомнилась Фёкла, чей дом ближе всех стоял (боялась она, что так ведьму и оставят в доме, заколотят досками дверь с окнами, а что нечисти те двери?), заголосила, завыла:
- Жечь её, окаянную, пусть горит вместе с домом своим!
И то дело. Обложили избу пучками соломы, на крышу покидали – жарко гореть будет ведьмин дом. Ветошью палки обмотали, подожгли да в окна кинули, на крышу. И было со двора видно, как заметались по углам пламенные тени, занялись ведьмины пожитки: травки, что сохли на столе да у стен, скатёрки с подушками, коврики, что лавку покрывали. Всё сильнее разгорается пламя, выше поднимается в окнах, освещает зарево стены, выхватывая из вечернего сумрака, что скопился в доме, то шкаф, то сундук. Странным был тот огонь, будто живой: казалось, что вырисовывались из его золотой массы странные фигуры, длиннорукие, мечущиеся, так и норовящие разнести огонь по стенам, захватить своими несущими смерть ладонями как можно больше места. Не разгорается так обычный пожар, черти то жаждут поскорее испепелить жилище товарки своей и последнее пристанище её.
Злобный, низкий вопль прорезал вечернюю закатную тишину, пронзительно впился, будто осиное жало, в деревенский покой. И забились на привязях собаки, заскрежетали зубами, захрипели, срываясь с цепей. Захлебнулись стоном в хлевах коровы и козы, заполошились, сбивая копыта, налегая на стены, искали выхода на волю, тошно им стало, жутко. Бросились из деревни вон кошки да крысы, понеслись в сторону леса серой лентой, чуяли грядущий морок. Только люди, слепые, глупые, не видели зла, молчало их древнее чутьё.
Долго ещё покровские рассказывали антоновским, передавался сей сказ из уст в уста, как встала мёртвая ведьма в пылающем доме, как завопила нечеловеческим голосом так, что пали на землю пролетавшие мимо птицы. Видно было сквозь провалы окон, как горящая фигура в мучениях бросалась от одной стены к другой, выла, царапаясь в стены, не в силах выйти наружу. Горели огромные, чёрные крылья её, била она ими о крышу и стены, пытаясь подняться в воздух, да не хватало сил вылететь в окно. И носились по стенам чёрные тени, будто свора птиц залетела в избу, лилось из окон визгливое многоголосие множества нечистых существ, что пришли провожать в последний путь свою бесовскую сестру, умирающую в агонии среди бушующего жара.
Утихали постепенно крик и визг, пала на пол огненная фигура, охватило пламя избу, не стало видно в окнах ни теней, ни пылающего факела – всё заслонил очищающий огонь. Плясал он по стенам, рвался прочь из дома сквозь окна, вылизывая оранжевыми языками голубовато-серую вечернюю темноту, бросая кровавые тени на бледные, искажённые страхом лица.
И стояли безмолвно мужики и бабы, кто мог, тихонько шептал молитву, да вязла она в зубах, вылетали из головы слова. Всё застил собой ужас, царило в глазах беспросветное пламя, а в ушах - собачий вой да детский плач. Но никто не смел сделать хотя бы шаг, тронуться с места, бежать от сковывающего всё тело страха, который объял весь двор у ведьминой избы возле самого леса. Вгрызалось жадно пламя в потолок, вот уж и рухнула крыша, окатив искрами весь люд, у кого сарафан занялся, у кого – рубаха, тянулись огненные светлячки к непрошенным созерцателям. Долетели светлячки до кондратьевского сарая, быстро занялось пламя, заплясало на крыше, побежало споро и к дому. Завопила Фёкла, заголосила, бросилась детей выводить да скот, кинулся за ней и муж, отбросив в сторону вилы…