Страница 47 из 70
Лучше выместить злобу свою на ком-то другом. Не на Даниле или Любаше – Данилка ещё явится, дайте только срок, придёт, будет вымаливать у неё тайну, как помочь русалке ненаглядной, да только не скажет ничего Лукерья, как пить дать. А может и скажет, если только молодец согласится в полюбовники пойти и к русалке на реку больше не ходить, тогда-то будет его Лукерья отварами приворотными поить, тогда-то они подействуют. И пусть только попробует её ослушаться: едва прознает ведьма, что неверен ей Данила, мёдом ему жизнь точно не покажется, пожалеет, что на свет родился. Истерзает она тело его да душу заговорами да зельями, откроет к нему все пути дорожки детям Елизды: и в море, и в пути, и в источнице, и в кладезе, в верхнем пороге и в нижнем! Каждый шаг его с тех пор будет бесами направлен, прослежен, не достанется никогда ни покою ему, ни смерти достойной. Местью то будет за позор ведьмин да надежды её изгаженные, за любовь его к деве мёртвой, ледяной.
Любаша, та тоже понадобится ведьме, обучать её, приваживать, чтоб овладела колдовством, стала Лукерьиной подругой и сторонницей. Коль не Любаша, тогда кто? Нет больше девок способных да не пугливых на деревне, одно ведь дело прийти и приворот попросить сделать, другое – самой тот приворот творить, на кладбище ночью ходить, в лесу травы с кореньями собирать. Теперь уж возьмётся за неё Лукерья, ох, как возьмётся. Не таясь и не скрываясь учить начнёт, надо будет – стращать станет, сплетни распускать начнёт о девке. Крепко к себе привяжет, не отпустит уже.
А пока дух злобный надо выпустить, чтоб не метался в Лукерье зазря, не жёг душу её угольями раскалёнными. И тут вспомнила ведьма про мальчонку Никитку, сына Кондратьевых. В кошек Лукерьиных камнями кидал, на Лукерью словами бранными ругался, пусть и дитё, да как же такое спустить? Проучить мальца надобно. Раз укусы крысиные не берут его, надо по-другому действовать, не на яд крысиный надеяться, а на саму себя. Увидит сегодня Лукерья, как умрёт Никитка, славная жертва будет Самому, первая от Лукерьи, небось не последняя. Впредь не станет Лукерья бояться ручки запачкать слезами чужими да кровью. Коль от неё отворачиваются, в душу плюют, так нечего жалеть других, по их стопам нужно идти.
Вышла Лукерья во двор, слышит – галдят на улице дети, у самых её ворот. И Никиткин тонкий голосок слышен, вопит малец на всю улицу. Визгливый парень, неугомонный, будет ли кто плакать по нему?
Ударилась Лукерья о землю, стала вороной. А вороной быть, то ещё попривыкнуть надо: крылья всё не слушаются, глаза косят, один на землю глядит, другой в небушко, чуть зазеваешься, о ветки дерева какого-нибудь со всех сил приложиться. Сноровки то требует, для слабой ведьмы то не по силам вороной стать.
Никогда не оборачивалась ведьма в зверей днём, всё чаще ночью. Риск то был большой, страшно было: ночью крысу али кошку никто не увидит, а коль и заметит, так не побежит за ней, упустит из виду, и ладно. Мало ли кошек да крыс по ночам бегает? Потому и стала Лукерья вороной – нелегко поймать ту птицу, да и кому она нужна, вон их сколько летает. Кошку, ту дети пришибить камнем могут, на крысу лошадь наступит аль мужик о стену приложит, за хвост схвативши. Вороны же юркие, быстрые. Коль умеешь телом вороньим управлять, так лучше животного для оборота не придумаешь.
Сторонились вороны новую подругу, отлетали подальше, перекрикивались тревожно. Вороны, они зрячие, чуткие, знают, что с колдунами да ведьмами лучше не знаться: такая и внутрь залезть может, тем слабые ведьмы промышляют, что сами оборачиваться не умеют: залезут в птичью голову да заменяют своими желаниями все птичьи мысли. И летают бедные вороны туда, куда ведьма прикажет, делают то, что велено. Боятся вороны ведьм, да от них далеко не улетишь, коли захочет, так достанет.
Опустилась Лукерья в дорожную пыль, сидит выжидает. Вот и остался Никитка один-одинёшенек: забрала мамка его друга-напарника, сидеть Никитке одному в пыли камушки перебирать. Каркнула громко ворона, заметил её Никитка, обрадовался: всё веселей с вороной, глазки-пуговки у неё блестят, перья переливаются. Да и зарядил было в неё камушком, но хитра ворона, взмыла в воздух, только её и видно. И тут же рядом села на муравку, косит глазом угольным, насмешливо грает. Разозлился Никитка, шутка ли, глупая ворона смеяться над ним будет! Поднял с земли камушков, снова кинул – снова не попал. Подскочил от злобы мальчонка, набрал в подол рубахи камней, побежал за вороной, а она всё дальше отлетает да дальше. Вот уж и к лесу приблизились, а ворона лишь громче смеётся, голос у неё резкий, слушать противно. То на одну ветку сядет, то на другую, и всё камни в неё не попадают, как заговорённая ворона та. То облетают её камушки, то не долетают. Странно то, меткая у мальца рука, на кошках да курицах за много лет славно набил! Но только Никитка так просто не сдаётся. В самую чащу ведёт ворона, в самую глушь, толкает злоба мальчика вперёд идти, камушков ещё в подоле много, должен же хоть один, да попасть.
Вот и папоротники стали попадаться всё чаще, повлажнела почва, зябко стало Ниикитке. Солнце закатное ни света, ни тепла в такой лесной глуши не даёт, да и болото близко. Наполняет оно водой лесную землю, питает остролистные, опасные травы: только рукой по ним проведёшь, заплатишь кровавую цену – режет болотная трава-осотница кожу, оставляет на лезвии своём капли крови. И кровавыми каплями размётаны по мху цветы брусники, что к осени даст миру алые ягоды. Ступает по цветам мальчонка, идёт вперёд, ничего уж кроме вороны не видит. Не замечает, как у папоротниковых корней сгущается ночь, как зажигают светляки свои беспокойные фонари, поднимается зелёное марево от земли вверх, подсвечивает влажную дымку. Ещё немного, и загорятся над кочками мшистыми болотные огоньки, зелёные да жёлтые, закружатся над самыми топкими, гиблыми местами, станут звать да манить. Бабка Никитке говорила, что нельзя за теми огоньками угнаться, что в топь жуткую заведут они, а в руки не дадутся: блазни то, души утопших в болоте, кто в Болотниковы лапы попал да с концами. Не ходи, говорила старая, по болотам под вечер, манят те огоньки, влекут, сам не заметишь, как в трясине увязнешь. Вспомнил малец бабкины слова, да ведь не за огнями шёл он, а за вороной настырной, горластой.