Страница 48 из 70
Осмелела ворона, села на кочку болотную возле утопающего мальчонки, нос свой любопытный всё ближе суёт. Грает в самое ухо, крылами чёрными кудри на головушке деткой задевает, перелетает с кочки на кочку, да всё близенько-близенько. Дескать, вот она свобода, рядом, под крыльями моими, вспорхну да улечу, а ты тут утопнешь в жиже илистой. Тут-то и просчиталась: схватили вороньи перья детские ручонки, сжались пальчики в судороге, быть беде: тянет малец с собой ворону в болотную бездну. Принялась ворона отбиваться, кричит жалобно, руки мальцу искровила клювом и когтями, да крепко он держит, не щадит вороньих косточек, перья хрупкие в воде мочит, вот уж ряска ими окрасилась. Стало болотное месиво чёрно-зелёным, с перьями вперемешку, треплет Никитка ворону, соломинкой та ему стала, всё равно, за что держаться. С криком заполошным вырвалась она таки, вознеслась ввысь, ударилась о ветку старой сосны посреди болота, что сгнила уж давно - напились воды крепкие корни да задохнулись. Упала ворона на мох, крыло подволакивает, второе ощипано, не хватает перьев – далеко ли улетишь? Вспорхнула ворона, отлетела подальше, но ближайший куст тут же принял её в свои объятия, едва не упала в воду…
Вот уж скоро вихры украсятся ряской, поцелует жижа испуганное личико, прикроет нежные веки студёными пальцами. Издал Никитка последний громкий вопль и ощутил, как потянули его вверх сильные руки.
- Дитя милое, пригожее, пошто на болото играть пришло?
Смотрит Никитка, глазам не верит: держит его на руках девица-краса, волосы у неё длинные, тёмные, как ночь, а в прядках влажных цветы луговые умирают. Глаза у девы той сверкают как самые красивые камушки, такие на дороге не найдёшь, такие только у матери на серьгах есть. Погладила она мальца по щеке, стёрла с загорелой кожи сгусток тины, вихры буйные распутала – ледяная у молодицы ладошка, замёрзла, пока мальца из болота доставала. Разглядывает дева мальчика, и тонет он в глазах её, будто в болоте…
Опустила русалка Никитку на кочку болотную, взяла за ручку да повела за собой. И идёт он, меряет шажочками невидимый путь к излучине. Тихо-тихо ступают русалкины подружки-сестрицы по ледяному топкому зеркалу за своей сестрой, что нашла им в лесу братика, ласкает мох мёртвую зеленоватую кожу. Поют речные девы, свивают из папоротника и цветов брусники крошечный веночек – то подарок братику. Гнилушки засветили в темноте, залили неверным зелёным светом русалочьи тропы, что людям неведомы. По ним идёт Никитка вперёд, слушает пение звонкое, печальное.
Хватились мальца лишь к вечеру, частенько он со двора убегал то в поле, то на огороды чужие, всё выглядывал, чем бы поживиться. Уж за то отец вожжами бил его да всё удивлялся: в кого такой пострелёнок уродился? Видели соседи, как брёл Никитка в сторону леса, в ворону камушки кидал, да только кому охота с охальником тем связываться: бросишься к нему защитить да домой отвести, а он тебя ещё и обругает, и камнем запустит. Пусть бредёт себе, куда вздумается. Потому и промолчали потом, ничего матери с отцом не сказали.
Так и решили, что русалки мальца увели в лес, долго ещё потом мать прислушивалась по ночам, не раздастся ли шлёпанье мокрых ножек на крылечке, не постучит ли крошечная ручонка в дверь. Предупредили всех домашних, чтоб не открывали двери, не отзывались на плач аль крики: ведали, что прийти может русалий сын, уведёт кровных братьев-сестёр на дно. Но было тихо, поплакали и забыли.
Ворона добралась в избу только после захода солнца. Вывернутое крыло мешало лететь, поэтому передвигалась она короткими перелётами, перепархивала с одной кочки на другую, с куста на куст. Подчас сильно билась телом о заборы и стволы деревьев, падала в беспамятстве на траву, но, почуяв опасность, вновь с криками поднималась в воздух до следующего падения. Всё боялась, как бы какая кошка не сцапала подбитую птицу, не посчитала её лёгкой добычей, но кошки обходили бешено галдящую ворону, и лапой не трогали.
Ударившись о пол, Лукерья подняться уже не смогла: левое плечо болело, видно, сломанное или перебитое, на правой руке будто не доставало пальцев. Ведьма лежала у своей кровати на полу, не в силах забраться на неё, некому было тряпицей перевязать её раны, напоить придающим сил отваром. От боли и ярости ведьма заскрежетала зубами, заметалась по полу, но только лишь зря тратила последние силы, что и без того утекали из её изувеченного тела, как вода.
Потолок качался перед глазами, такой далёкий, чуть покрытый копотью, столь тёмной в ночных сумерках. Да только копоть ли это? Нет, то тени, что сгущаются в углах и ползут к Лукерье, и живая та тьма, неспокойная. Казалось, состояла она из множества мелких, беспокойных сгустков, что беспрестанно шевелились и копошились, и каждый кусок этой движущейся мглы хотел поскорей урвать себе часть Лукерьи, изнывал от жадности и жажды. Тянется живая тьма к ведьме, вот уж близко-близко подобралась, не оттолкнёшь и сама никуда не денешься. Закричала было ведьма что только мочи, да никто её не услышал. Да и даже коли б услышал, разве ринулся бы кто-то на помощь? Наоборот, припустил бы от ведьминого дома подальше, небось, страшные дела в его стенах творятся, коль орёт там кто-то голосом нечеловеческим. Заскрежетало по стенам, забренчали тревожно чугунки, склянки да плошки, посыпались с полок на пол. Пахнуло гарью и гнилью, послышались шаги, много-много шагов лёгких, детских, и тяжёлых, так мужик со злобой топочет. Близко-близко подползли тени, придавило Лукерью к полу, будто кто-то на грудь ей сел, нельзя вздохнуть, нельзя закричать. Последним, что видела ведьма, было тонкое, бледное лицо с кровавыми губами, чёрными провалами глаз, склонилось оно над ней, весь мир заслонило…