Страница 35 из 70
Не просто так Акулина закрывала двери, оберегала она покой дочери. Коль увидит кто русалку, быть беде.
Странной оказалась жизнь с русалкой, совсем не такой, как с любимой дочерью: почти не говорила ничего Дарья, не отзывалась, когда мать её окликала. Рассказывала ей часами Лукерья про житьё-бытьё, про соседей да товарок своих, да только смотрела Дарья глазами ледяными, далеко были мысли её. Днём садилась у окошка, что выходило на огород и не было закрыто ставнями, смотрела на лес. Уйдёт Акулина в огород или в сарай курам задать, а Дарья всё сидит, вернётся – ни на волосок дочь не шевельнулась, лишь смотрит за окно, смотрит… Ночью она садилась на лавку, вперив взгляд в беленую стену, так до утра и сидела, пока мать спала. Поначалу было Акулине страшно засыпать рядом с таким молчаливым истуканом, а потом привыкла, стерпелось.
Русалка совсем ничего не ела, как бы не пыталась мать её накормить, какие бы любимые прежде кушанья не готовила. Пироги, блинцы, каша – ни на что не смотрела русалка, лишь пила иногда колодезную воду.
И было видно несчастной матери, подсказало ей бедное сердце, что тяготится Дарья в её доме, тяжко ей. Всё на улицу смотрит, будто что-то зовёт её туда, влечёт в лес. Слышит, видно, как поют в лесу русалки, бегают по лесу, кличут сестру свою, что в родном доме уж чужая теперь. Лесу да реке принадлежит теперь дочь Акулинина, навьему миру, не людскому. Да не могла она отпустить свою дочь, знала, что осталась впереди жалкая горстка дней, да эта горстка её. Отпустит потом Дарью Акулина, попрощается как следует, подарит ей русалочью волю. Чуяло сердце вдовье, никогда больше не увидит она дочь свою, не решится боле русалку в дом приводить – мучается та, на что душе матери мука дитяти? Пока пусть русалка побудет её дочерью как раньше. Пусть от дочери и осталась бледная тень.
Сколько бы ни смотрела Акулина на Дарьюшку, только лишь подмечала, как изменилась её дочь: волосы и ресницы так и не просохли, всё были мокрыми, как если бы дочка вышла из пруда, цвет поменяли – были как холст светлы, стали зеленоватыми, набрались косоньки тиной да илом. Пахло от неё цветами речными и холодом, какой по осени от воды идёт. Пальчики её истончились, стали прозрачными, как лёд на озере. Совсем стала другая дочь, чуждая, но как ни бросит Акулина на неё взгляд, так сердце от радости заходится. Пусть и неживая, зато рядышком, сколько до конца Русальной недели отмеряно, всё принадлежит ей, Акулине. Как закончится седмица, так отдаст вдовица лесу и реке то, что отняли они у неё. Да только отняли ли? Не сама ли Дарьюшка сама ушла в навий мир, не по доброй ли воле?
Попробовала уж Акулина подступиться к дочери, и так, и эдак, всё спрашивала издалека, чего та мать свою бросила? Что сталось с нею? Сама ли умерла, руки наложила? Али может кто её загубил, так тогда надо наказать виновного. Бродит, стало быть, тот ворог по свету, руки кровью дочериной испачкав, душу её сгубив. Но молчала дочь, закрывала ладонями глаза, отворачивалась от матери. Ничего не говорила русалка, шептала лишь:
- Не скажу я тебе того. Не спрашивай.
Так Акулина и отступилась, небось, не сладко смерть собственную вспоминать, о кончине всё думать. А может того Дарьюшка и не помнит. Да и не всё ли равно, отчего померла, уж живой её не сделать, не вдохнуть в холодное её тело жизнь настоящую.
Боялась сильно русалка образов, не подходила к красному углу, хоть лики и были повёрнуты к стене. Попыталась как-то Акулина дочь приобнять, приголубить, косы ей прочесать, так закричала Дарьюшка, отшатнувшись от матери:
- Крестик на тебе, сними крестик! Жгут твои руки меня, сияние от груди идёт! Не могу смотреть, сними его!
Убрала Акулина крестик в ларчик, где хранились раньше дочерины бусы да серьги. Что тут ещё поделаешь, боится русалка креста. И молиться при ней было нельзя, крест накладывать: отшатывалась та в ужасе, отбегала, прятала личико в волосах.
Видела Акулина, бродил у её забора тот парень, что приходил на днях, Данила. Всё высматривал что-то, выглядывал. Не нравилось то Акулине, настораживало: мать Данилина, Федотья - склочная баба, сплетница первая в Покровке да оговорщица, собирает по всей деревне толоки. Боялись Федотью и нежные девицы, и мужики: язык у Федотьи без костей да ум короток, что сама увидит, а что додумает, а как слух по деревне пустит, так потом не отмоешься. Да вот только глянь на неё, с приездом нового священника стала она воцерковленная, верующая. Когда приходом заведовал отец Серафим, упокой Господи душу его, так её ещё попробуй увидь в церкви, она лучше на завалинке посидит, семечки полузгает. А как отец Влас пришёл, так сразу дружбу с ним Федотья завела, как друга дорогого привечает, только и делает, что бегает в церковь да к его дому. От дома матушка Варвара её быстро отвадила, не по нраву ей бойкая сплетница оказалась, так отец Влас сам стал к ней наведываться. Зато знает теперь, у кого доход какой, у кого девка в подоле принесла, кто наймитов новых взял.
А коль сын главной клеветницы у ворот пасётся, забор обтирает, так ничего хорошего не жди. Тем более, коли в доме есть та, про которую ни одна живая душа прознать не должна. Не дай Господи, увидит даже одним глазком что недозволенное любопытный парень, скажет матери своей, а та – отцу Власу. Тогда уж никуда от гнева деревенских не деться, глянь-ка, Акулина нечисть в доме привечает, с ведьмой Лукерьей знается, бесовку речную привела, за дочь приняла. Тут уж будет разговор короткий: двери-окна запрут, дом подожгут, гори синим пламенем ведьмина товарка и нечистая её дочь.