Страница 33 из 70
- Тогда стой рядом и смотри, запоминай, вдруг когда понадобится. Но внимательно, а то и правда крысиный хвост отрастишь у врага своего на лбу, то уже не немощь и слабость, то уже сильное проклятье. Для такого сил много надо иметь, ты вот, коль ненароком сотворишь, так замертво падёшь, будешь потом сама еле ноги волочь.
Закипела вода в чугунке, Лукерья плеснула кипятка, насыпала измельчённых травок. Заклубился духмяный, густой пар над плошкой, схватила ведьма чёрные нитки, перебирает над варевом, шепчет что-то себе под нос. Придвинулась было Любаша поближе, чтоб расслышать, что же там такого страшного ведьма шепчет, да ни слова не разобрала… Не по-нашенски ведьма сказывала, неведомое наречие приносило в мир новое зло, да была Любаша уверена, что только на пользу оно.
- Вот и сделано дело, - сказала Лукерья, когда чёрные нити связались в клубок, не распутать. – Ввечеру закопаю я тот клубок в саду под деревом. Как сгниёт он в землице, так и прекратится колдовство, потеряет силу. А пока связаны нити, будет Влас маяться ночами. Коль самой интересно, так попробуй чего наколдовать безвредного, нестрашного. Можешь домового позвать, кикимору кликнуть, полуденницу увидеть в поле. Не страшно то, не навредят они тебе.
- Не хочу пока колдовать, боюсь, - призналась Любаша, - да только вот есть у меня желание одно.
- Какое такое желание, аль приворожить кого хочешь? – обрадовалась Лукерья. – Это мы быстро сделаем, нехитрое то дело.
- Нет, другое, - сказала Любаша, хоть при мысли о привороте сладко кольнуло сердечко, – хочу нечистого увидеть. Спрашивала я у отца Серафима как-то, можно ли Бога узреть, отчего он людям не показывается. Раньше вон то вон в купине неопалимой являлся, то во сне к кому придёт, на путь истинный наставит. А сейчас не видят люди Бога, не даёт он о себе знать. Но ничего мне не ответил отец Серафим , сказал, что нельзя Бога увидеть, в сердце он живёт. Вот так молишься и не знаешь, а есть ли он… - молвила Любаша, да запнулась. Слышала бы Федотья, уж она бы за такое богохульство дочери губы поотбивала.
- Хочешь удостовериться, что нечистый есть? Увидеть его хочешь? – улыбнулась Лукерья, – так мы то устроим. Хоть сейчас позвать можно, сразу нечисть явится, тут ей все ходы открыты. Обещай лишь, что не испугаешься и говорить не будешь. Не должны они с тобой говорить, не то худо будет. Да и вообще им лучше не видеть тебя, не чуять.
- Обещаю, клянусь, ни словечка не скажу, не забоюсь, только покажи мне нечистого. Раз нечистый есть, то и Бог должен быть.
Загорелись у Любаши глазки, щёчки разрумянились, вовек не скажешь, что рыдала девка только что в три ручья.
- Ну, раз веришь в это, то пусть будет так. Иди-ка вон на ту лавку в углу да сиди там, как мышь. Всё делать я стану, ты только смотри в оба. Помни, не разговаривай, даже шелохнуться не смей.
Подскочила Любаша, побежала к лавке, села на самый уголок, к стене поближе. Лукерья полистала чёрную книгу, нашла нужную страницу. Дверцу печную закрыла заслонкой, на окна, что уж были ставнями закрыты, платы да тряпки навесила - совсем стало темно, только кошки глазами в сумраке поблёскивают. Села Лукерья на пол, книгу перед собой положила, зашептала заклинание еле слышно, будто струи водные в ручье переливаются. Тишина воцарилась, вымерла вся деревня, нет никого на свете кроме Лукерьи да Любаши. Муха в воздухе застыла, как в киселе, замерли все звуки вокруг, растворились в молчании. И в этой тишине тихонько-тихонько задребезжала печная заслонка, за заслонкой – чугунок, что стоял радом с печью, а потом и ухват на месте затрепетал. И пошла волна дребезжания от стены к Любаше и ведьме, горшки на полках, склянки на столе подпрыгивают, позвякивают. Всё ближе дребезжание, будто по полу ползёт кто-то…
Холодно стало, такой стылостью повеяло, как в январскую ночь. Кончики пальцев закололо, как иголкой, по спине словно муравьи зашныряли. Только моргнула Любаша, глядь – перед ней посреди затемнённой комнаты стоят три фигуры человеческих. Низко головы опустили, не видно лиц. Две женщины, пожилая и молодая, один мужчина. Замолкло тут дребезжание резко, успокоились предметы на полу да на стенах, будто, добравшись до книги, не рискнув её потревожить, кто-то успокоился, прекратил ползти дальше. И воцарилась мёртвая тишина, такая, что Любашино дыхание казалось в ней громовым.
Шепнула Лукерья что-то едва слышное, подняли фигуры головы. Батюшки, так то ж всё знакомые, всё наши! Молодуха, та с соседнего села, с Антоновки, никогда и не подумаешь, что нечистая, дед с бабкой – так вообще покровские, живут рядом, тихие, спокойные старики. Дед тот и вообще уж не ходит, древний такой. Как глянула Любаша им в глаза, так обомлела: вытянулись их лица, побелела кожа, будто у покойника. Запали глазницы, а между губ клыки волчьи показались. Ничего в тех лицах человеческого не осталось, звериное наружу прорвалось, сплошь тёмное. Глаза отливают кровью, кругами чёрными обведены, светятся в темноте, как гнилушки лесные.
Отшатнулась Любаша, моргнула от страха, да только пропали те фигуры, как и не было. Лишь назад рябь пошла, задребезжали склянки да чугунки, отдалялся звук обратно к печи. Звякнула жалобно в последний раз печная заслонка, воцарилась тишина. И тут же прервалась: раздалась из-за окон привычная деревенская песня: коровы у соседей мычат, квочки кудахчут да навоз копают, мужики у забора кого-то рьяно хулят. И шум ветра стал слышен, принёс далёкий собачий вой.
Шумно вздохнула Любаша, закашлялась: разлился в воздухе запах гари и серы, пёк горло и очи. С трудом поднялась она с лавки, будто ноги отсохли, чуть было на пол не повалилась.