Страница 29 из 70
- Отсюда любодеяние исходит, грех смертный. Говори, желала ли кого, смотрела ли на парней с похотью? Небось, есть кто на примете из деревенских, много в приходе парней пригожих, сказывай, о ком мечтаешь, кого бесы к тебе в голову несут!
Загорелись у Любаши щёки, замерло сердечко. Страшен был отец Влас, будто ангел чернокрылый, карающий. Лицо бледное, а на скулах румянец выступил, словно в горячке батюшка мечется. Глаза блестят, молнии метают, знает отец Влас, что за грехи за Любашей таятся, злится, что не может о них рассказать. Да не повернётся у Любаши язык, стыдно ей, боязно. Не говорят о таком, пусть и священнику.
- Что молчишь, али язык проглотила? Говори, признавайся!
- Не глядела я ни на кого с похотью, отче, - молвила Любаша, да только голосок сорвался, слезинка сорвалась с ресниц, упала на щёку.
Осерчал тут отец Влас, закусил губу, а сам глядит так, будто уж готов Любашу во ад низвергнуть:
- Врёшь ты всё, раба божия, пред образами врёшь, пред священником! Ни стыда у тебя, ни совести, есть только похоть да лукавство бесовское, всем жёнам от Диавола данное. Очи твои есть бездна во ад, косы твои – дороги к бесам, речи твои – мёд да вода родниковая, но полны они горечи и яда. Кто услышит, тот яд пригубит, так навек отравленным и останется. Такие, как ты, горазды лишь с пути истинного сбивать, уводить от троп Господних и садов райских.
Отшатнулась Любаша, помертвела. Хотела было убежать из церкви, ноги сами к выходу понесли, да преградил ей путь отец Влас, раскинул руки, не пройти.
- Не пытайся сбежать, блудница, ни шагу твоя нечестивая нога без воли Господа не ступит. Понесёшь ты соблазн и скверну в мир, станешь сбивать добрых христиан в истинного пути, будешь взорами знойными души направлять в царство врага человеческого…
Да только осёкся отец Влас, замолчал. Поднял голову к куполу, тяжело втянул напоённый ладаном воздух. Потянулся дланью к вороту рясы, провёл белыми пальцами по чёрной ткани, по кресту, что на груди висел.
- Простите, батюшка, коль прогневала, век молиться буду, все прегрешения отмолю… - тихо прошептала Любаша, ни жива, ни мертва у алтаря, пальчики подол сарафана теребят. Где угодно готова оказаться, хоть сквозь землю провалиться, да только не быть в этом тёмном храме, возле охваченного яростью и объятого праведным гневом священника.
Перевёл на неё взор отец Влас, да только что-то в том взгляде изменилось: волчий он стал, холодный, уж не пламень там, а льды январские, метели снежные. Протянул он руку, да схватил Любашу крепко, притянул к себе близко. Принялась Любаша вырываться, уж кричать хотела, но прильнул отец Влас к её рту губами, затих тот крик, так и не родившись.
Сжал ей ладони отец Влас, приник всем телом. Любаша забилась в его объятиях, как голубка в лапах коршуна, да только сильнее отец Влас, куда девице до мужской мощи. Опрокинул отец Влас девушку, повалил на пол, телом тяжёлым накрыл, ладонью длиннопалой рот крепко зажал, а сам под подол пробраться пытается, водит пальцами по Любашиной коже. Сама не своя стала Люба, обезумела от страха, помертвело тело, не чувствует ни боли, ни касаний, только холод и лёд. Но откуда только силы взялись, вцепилась она свободной рукой отцу Власу в волосы, впилась зубами в щёку пониже глаза. Взвыл отец Влас, выпустил жертву, ухватился за скулу, тут и выбежала Любаша из церкви, будто крылья за спиной вынесли.
Побежала девушка по дороге, сарафанчик мятый, рукав рубашки надорван. Ноги сами несут куда подальше, не разобрать пути, лишь бы бежать, бежать, да поскорее. Всё оборачивалась Любаша, всё ей погоня чудилась: вот-вот настигнет её отец Влас… Как только поняла, что не гонится он, остался в церкви, так остановилась на дороге дух перевести, а мысли так и мечутся: как в таком виде матушке показаться? Как сказать кому, что в церкви произошло? Ведь не поверит ей никто, что сам батюшка в церкви снасильничать хотел, скажут, оговорить человека решила, бесстыдница. Стыд-то какой, срам, прости Господи!
Слыхала Любаша уже о той стороне жизни, что была известна почти всем её подружкам, да и как не слыхать, коль в деревне живёшь. Там коза козлят принесла, там корову бык покрыл, стало быть, телята будут скоро. Да и девки, то одна, то другая, бегают к Лукерье за снадобьем, абы дитё сбросить. Мать с отцом за лишний рот по голове погладят. Но Любаша лишь о женихе мечтала, таком, чтоб любил её да жалел, чтоб привёл её в дом да на простыни белёные, а не на крапиву с лопухами за околицей.
Ох, что теперь отец Влас матушке о Любаше наговорит, каких небылиц расскажет! Что исповедовал девицу, мечтал спасение для неё вымолить, от грехов отвести хотел, а она, неблагодарная, лукавая, напала на него, аки баба бесноватая, кликуша богомерзкая! Искусала, с кулаками кинулась, да не вышло отчитать беса того: сбежала одержимая, везите на вычитку к отцам святым. Будут на Любашу теперь все с жалостью смотреть, за слабую рассудком принимать. И не отделаться от той пакости, не отмыться уже!
Расплакалась Любаша, слёзки рукавом вытирает. Одна радость – нет никого на улице, все по домам: утром много работы у сельских, есть чем заняться. Нет никому дела до Любашиных слёз, да так оно и лучше. А то пялились бы из-за заборов, вон идёт из церкви растрёпанная, одёжа подрана, будто собаки грызли. А так может ещё и пронесёт, не увидит никто, не заметит. Проскользнуть бы ещё мимо матушки да попытаться забыть и очи те горящие, и руки ледяные…
Но тут, как на зло, вышла со двора Лукерья, ведьма местная, в руках лукошко. Небось за травами в лес отправиться решила да за цветами, пока распустились и благоухают. Не страшит ведьму Русальная неделя, ходит себе, где вздумается, хоть в самой чащобе. Ещё бы, слова заветные знает, может и русалок отвадить, и Лешего, и на разбушевавшегося домового управу найдёт.