Страница 28 из 70
- От чего душа тяготится, что по ночам спать не даёт, то и грех.
Много чего рушило Любашин сон, не давало ей уснуть даже в те дни, когда от усталости с ног валилась. Думки о грехах и Боге, страхи ночные (чего только бабушка Матрёна не расскажет, попробуй после такого уснуть!), мысли о женихе будущем, о свадьбе скорой. Сегодня вот боялась она, что матушка травки её под подушкой найдёт – так глаз и не сомкнула до утра считай. Какой уж тут сон, коли только и думаешь, как бы узелок не выпал из-под перины да не рассыпались травки по полу. Зайдёт матушка утром, так сразу и смекнёт, что дочь задумала ночью делать. Тогда точно в монастырь отправит, будет Любаша до конца дней своих в темнице сидеть, полы драить да поклоны бить. На Матрёну у матери нет управы, хоть и не по нраву ей было то, чем бабушка занималась. Отец строго настрого наказал Федотье мать его старую не обижать, нравится той травы рвать да соседок ими поить, пусть поит, не беленой же она их травит. И сказы внучке пусть сказывает, коль хочет та слушать: мудрость стариковскую впитать с девичества надобно, аль чего умного бабка скажет, девке то полезно будет. Федотья скрежетала зубами, когда отец дома был – подчинялась, да как только уезжал, всё лишь ругалась на старую да малую.
Не давали девице спать и тревожные мысли, страхи жуткие: всё казалось ей, утром выйдет она из дома за водой, а навстречу ей пройдётся по улице Савелий, будет за ручку держать деву, что Любаши во стократ умнее, прилежнее и прекраснее. Женой при всех назовёт, станет глядеть той в очи лазоревые, целовать уста алые. Вот тогда-то Любаше только одна дорога – в монастырь, не будет для неё больше жизни иной. Да только как о таком на исповеди рассказать?
Оттого и заснула девица лишь под утро, сон был её чуток, будто у птахи на ветке. Снилось ей, что идёт она по бережку на излучине, той самой, где бусы в воду обронила. Глядь – средь зарослей ракитника стоит парень молодой, в рубахе лённой, браной – всё птицы да звери вышиты на рубахе той, но сплошь нитью чёрной. Спиной тот молодец стоит, не видать лица, да кудри у него цвета коры дубовой, золотом в закатном солнышке отливают – словно Савелия кудри. Подошла к нему Любаша поближе, уж окликнуть хотела, да повернулся резко молодец тот, воззрился на девицу, руки выпростал да к себе притянул. А то и не Савелий – волчья морда у ночного того гостя, будто у псоглавца али волколака-оборотня, глаза лишь человечьи, чёрные, как смоль. Завыл тот голосом громким, пронзительным, схватил Любашу за горло тонкое да понёс в тёмный лес, потащил по мураве окровавленной. Проснулась Любаша в слезах, горло саднило, словно от крика. Солнце ещё и не встало, темень смотрела из всех щелей. Страшно от того стало Любаше, пошла к бабушке Матрёне. Долго-долго та гладила её по волосам, слёзки утирала, шептала на ушко, что глупости всё те гадания, что просто волков Любаша боится, да с кем не бывает. Но сама девица чуяла, что быть беде, не снятся в ночь гадания такие сны ни с того, ни с сего. Может, злобен Савелий на самом деле, станет жену свою бить, горькую пить? Аль желает девица за Савелия выйти, да только вместо него будет у неё мужем зверь свирепый, жалости не знающий?
Застыла Любаша в мыслях своих посреди церкви, всё сон вспоминает, овладела ею дрёма наяву. Отец Влас подошёл к девушке поближе, та, очнувшись, отшатнулась в сторону алтаря, будто как раз к нему идти и хотела. Алтарь и диаконские двери были затворены, свет едва-едва рассеивал мрак, что после утренней, залитой солнцем улицы, казался зловещим и особенно густым. Любаша посмотрела вверх, на образа на алтаре. Они смотрели осуждающе, заглядывали прямо в душу, не было в них привычных святым мягкости и благолепия. Чёрные провалы глаз, тёмная кожа, угрожающе поднятые пальцы – сами святые были недовольны Любашей, тем, как она жила, что думала, что творила.
Сжалась душа у Любушки, пальчики помертвели, схлынули краски с лица. Дурно стало от запаха ладана, проникает он в нутро, жжёт горло. Может и вправду грешна она настолько, что уж и в доме Божьем дурно ей становится?
- Сказывала матерь твоя, что празднословие – главный твой грех да леность. Что коль посылает она тебя по воду, так можешь ты долго стоять да баять с товарками, о делах забыв. Что по дому матери подмоги нет от тебя.
- Грешна, батюшка, - подтвердила Любаша, - часто с Зинкой, подругой моей, стоим у колодца али на улице и долго говорим. А в избе всегда горазда помочь да убрать, люблю я то дело.
- А о чём говорите с Зинкой той? – сузил глаза отец Влас, посмотрел с прищуром на Любашу, страшно стало, - об украшательствах телесных? Подруг за спиной хулите? Али о парнях пригожих мечтаете?
- Каюсь, об украшательствах и говорим, рассказываем, что вышили, что пошили. Нитками делимся, бисером. Рисую палочкой на дороге, какого петуха хочу на братниной рубахе справить, рассказываю, как бабушка Матрёна стежки по-новому делать научила.
- А для кого те наряды тебе? Для Бога все мы наги, нет ему дела до бисера да нитяных цветов. Небось для женихов разодеваетесь, хвостами вертите. Нагоняете нечестивые мысли на парней, а им потом каяться да пост строгий держать.
- Знаю, что грех то, батюшка Влас, да только люблю я, коль отец бусы новые привезёт али серьги. Или плат ткани какой красивой и ниток, сразу пошью чего матушке, братцу. Да и себе шить люблю, украсить потом шитьё вышивкой, любо-дорого. Разве плохо это? Это ведь работа, заделье, Бог велел без дела не сидеть, леность – тоже грех большой.
- Одно дело, коль рубашку справно пошила, доброе дело сделала. А другое, коль цветами изубрала, нашила петухов, бисером украсила. То уж лишнее, напускное, лишь бы в глаза людям пыль пустить, внимание мужское привлечь. Скромность девушку украшает, а не петухи с бисером. За блеском и красой не разглядеть души, умирает она впотьмах, задыхается.