Страница 23 из 70
- Платы мне от тебя не надобно, ужо то говорила. По доброте душевной помогу, проведу тебя к Лешему.
Как ушёл Данила от Лукерьи, поселилось гадкое чувство в душе. Пусть ведьма и отказывается брать мзду за помощь, не хотелось быть парню у неё в долгу. Раз в долг возьмёшь, два возьмёшь, а потом как трикрат затребуют, и не расплатишься вовек. Но главное, чтоб помогла, а там уже сочтёмся. Ожерелье ей в дар принести, что ли. Она хоть и ведьма, да всё же баба, должна украшательства любить.
К полуночи постучался Данила в ведьмины ворота, отправились они в лес. В руках у Лукерьи был узелок, довольно большой и увесистый, на плечах тёплая шаль – ночь была стылая, влажная, облака облепили небо – быть наутро дождю. А потому ни звёздочки, ни месяца на небе – темно, хоть глаз выколи.
Едва дошли до первых деревьев, остановила Данилу Лукерья, дала в руки зелёную свечу:
- Сейчас по лесу пойдём, зажги ту свечу да смотри, чтоб не погасла. То от русалок защита, чтоб не видели они тебя, не учуяли. В Русальную ночь нельзя без зелёной свечи в лес ходить.
Хотелось Даниле похвастаться, что не трогают его русалки, принимают за своего, да удержался, промолчал. Пусть ведьма того и дальше не ведает. Отчего-то не хотелось сказывать ему о том, что ищет он русалку одну, красы та неописуемой, голос у неё колокольчиковый, серебряный. Подсказывало Даниле чутьё, что лучше того ведьме не знать.
- А что увидишь-услышишь, ничего не бойся, - продолжала Лукерья, - пока ты со мной, никто тебе не навредит. От всякой нечисти знаю я слова заградительные, буду охраной тебе от них. И не оборачивайся, что бы за спиной тебе не слышалось, что бы по бокам не виделось. Как на место придём, обряд начну творить, ты ни слова не говори, молчи да стой в стороне. Коль знак подам, так можешь спрашивать у Лешего, что хочешь.
Повела Данилу ведьма прочь от тропы, по одной только ей ведомой дороге. Казалось, спрятанные в траве ветки так и норовят ухватиться за ногу, а может и не ветки? Кочки сами под стопой вырастают, того и гляди, упадёшь в темноте, свернёшь шею. А вот ведьма шла будто по ровной дороге в солнечный день, видимо, хорошо знакомы ей эти места. Пару раз казалось Даниле, что вздыхал кто-то за его спиной, стонал, шуршал в кустах. Тени тёмные затрепетали в со стороны болота, будто мечется кто-то по кочкам мшистым, приближается издалека в Даниле с Лукерьей. Но, помня ведьмин навет, шёл Данила прямо, вслед за попутчицей, не вертел головой: оберёшься вот так, увидишь нечисть жуткую, так и станешь умом слаб.
У соседа так сын дурачком стал. Заблукала коза у них, отвязалась что ли, в лес ушла. Хватились ввечеру, солнце уж за горизонт закатилось, даже курицы уж спать примостились. Да не оставлять же скотину в беде, задерут волки ночью. Видели дети, что в бочаге воду мутили палками да утят пугали, как побежала она, белозадая, в сторону сосняка. А было то на Радуницу, когда покойников поминают: выходят те из нави, домой стремятся, на кладбище являются, чтоб посмотреть, кто к ним приходит на могилку. Ну сын соседский, Николашка, и отправился одинёшенек козу искать. Мать ему строго наказала, чтоб, коль голоса за спиной раздадутся, окликнет кто его голосом человеческим (а то и нечеловеческим), пусть не оборачивается, беда будет. Не только добрые, родные покойники в мир наш приходят на Радуницу, и злые возвращаются, и нечестивые. Такие как при жизни злобу источали, так и после смерти не меняются, не дай Боже с таким покойником встретиться, никакой щур не защитит. Да хмыкнул только парень, что я, дескать, чадо тебе в люльке, чтоль? Вон младших поучай, мне не до баек. Так и ушёл за козой, верёвку прихватил. Да только ни козы, ни Никольки к утру не было.
Нашли его лишь через тря дня. Сидел под сосной, очи испуганные таращил, ни слова сказать не мог. Вцепился в мох скрюченными пальцами, всё лишь задыхался да стонал. Принесли его домой, стали травами отпаивать, да только толку? Всё, что мог сказать парень, было лишь: «Обернулся, гляжу, смотрит он на меня…Глаза во, пасть во. Не дед то был, не дед мой». Так и причитал, «не дед» да «не дед», пугал младших, пока однажды не ушли все на сенокос да одного Никольку в избе не оставили. Вернулись, а парень уж застыл: ужас в очах побелевших, лицо ногтями расцарапано, рот криком исказило. Вот так и оборачивайся ночью в лесу на чей-то зов.
А вот ведьма и шаг замедлила, стало быть, близенько уж. Вывела Лукерья Данилу на большую, круглую поляну. А на ней ели высокие, верхушки острые у них, как кинжалы. Каждая ель на другую похожа, как капли воды, а вот одна из них повалена, корни торчат, змеями ощерились. А под корнями земля не чёрная, не лесная, а алая, будто кровью свежей пропитана. Приложила Лукерья палец к губам, показала Даниле знаком, мол, стой, где стоишь. А сама пошла к самым еловым корням, развязала узелок, да принялась раскладывать на траве связки сухих трав. Зажгла ведьма семь свечей, расставила их полукругом у вывернутых корней, достала большую бутыль чего-то прозрачного, кувшин с крышкой, пару краюх хлеба. Встала на колени возле подношений, принялась шептать что-то быстро-быстро, а сама всё на корни еловые смотрит. Подняла крышку кувшина – было там молоко или сливки, не понять в темноте. Кольнула ножом палец – потекла по руке кровь, сжала ведьма палец сильней – много крови в кувшин с молоком натекло. А ведьма всё шепчет, и шёпот тот у Данилы в голове на множество голосов раскладывается: женские, мужские, тонкие и низкие, что-то настойчиво твердят, все мысли собой заполонили… Зажмурился Данила, схватился за голову, ноги еле держат…
Как прекратила ведьма заклинание читать, замолкли голоса. Очнулся Данила на земле, лежит на спине, в синь ночную глядит, верхушки деревьев над ним мечами обоюдоострыми сошлись. Поднял взгляд Данила – стоит у самых корней высокий мужик, в кафтан меховой одет. Пригляделся парень, а не меховой тот кафтан, а изо мха поделан, вместо пуговиц на нём – шишки еловые, опушен тот кафтан не лисицей, а хвощом буйным. Статен тот мужик, борода окладистая в пол-лица, да только зелена та борода, как трава в летний день. Волосы в косу заплетены, прядки – как стебли осотницы, тонкие, острые. Голос у мужика того, будто дерево старое от ветра скрипит.