Страница 20 из 70
Следом и Дарья в избу зашла, да только как порог переступила, так на пол пала от бессилия, подкосились её белые ноги. Закричала она голосом нечеловеческим, упала вниз лицом, волосьями личико закрыла.
-Убери Его, скрой, глядит на меня! Горит нутро, выжигают очи душу мою!
Ругая себя, Акулина бросилась вперёд, да перевернула ликами к стене иконы в углу. Перекрестилась, прощения попросила, да только ведь не могла она по-другому, коли дочь родная святых угодников да Спасителя боится.
- Не глядит больше, не смотрит. Поднимайся, вставай, нечего бояться теперь.
Подняла Дарья боязливо голову, страшно ей в красный угол смотреть. Сверкнула очами зелёными, страх в них так и плещется.
- Голодна ли ты? Продрогла ли? Всё для тебя сделаю, только скажи.
Но покачала Дарья головой, взгляд опустила.
Подвела вдовица дочь к лавке, достала гребень, принялась волосы чесать. Много в русалочьих волосах ряски было да водорослей, лепестки цветов в прядях запутались. Долго расправляла вдовица влажные пряди, да никак не желали они сохнуть и виться. Хотела было дочь в сарафан сухой да чистый облачить, так и застыть недолго в мокрой рубахе, да отшатнулась от неё Дарьюшка, не пожелала менять одёжу. И от еды отказалась, лишь глоток воды сделала из кувшина. Пригорюнилась было мать, да всё равно радостно ей было, легко на душе: с нею дочь её, пусть не ест, не улыбается, глядит печально на беленую стену, зато рядом. А там глядишь и развеется, видно, всё ей после дня речного внове. Ещё целая седмица впереди, успеется всё.
От усталости заснула вдова к утру, как забрезжило, но пока очи не закрылись, всё смотрела на свою тихую, молчаливую дочь, на глаза её зелёные, горящие, на кожу мертвенную. А Дарья так и просидела до самого рассвета на лавке рядом с ней, уставившись на беленые стены, не шелохнувшись, не встав с лавки.
Но не только Акулина была той ночью в лесу.
Данила вышел из дома, как только высоко поднялся месяц, осветил пустынную улицу. Уснули все в избе, мать строго запретила Любаше даже думать о том, чтоб за порог нос казать, ставни закрыла плотно, засов крепкий проверила. Но только сестрица и сама, наслушавшись баек бабки Матрёны, весь вечер со страху крестилась да боязливо озиралась. Вроде уж и невестится девка, красоту всё наводит, серёжки примеряет (хоть брови углём не мажет, уже славно), а как дитё малое, всему верить рада. Впрочем, и взаправду о страшных вещах бабка говорила: когда ещё дитём неразумным была, ходили как-то два брата в ночное далеко от деревни, аж до реки. Говорили им, дескать, не ходите в Русальную неделю к реке, поберегитесь, да только парни лишь посмеивались, чай не дети. Ушли да утром не вернулись, мать все глаза проглядела, сыновей ожидая. В другую бы пору подумали, что заблудились али спят ещё под кустом каким, уморились за день, да только не в Русальную ночь. Верный знак – кто домой до рассвета не вернулся, так уж живым не придёт. Созвала мать та бедная соседей, отправились они на берег реки, там и нашли тех братьев: лежат оба среди травы, головы запрокинуты, на лицах улыбка навсегда застыла. Да страшна та улыбка, век бы такой не видать, волчий оскал, и тот краше. А гривы коней, что рядом паслись, мелкими косичками сделаны, сплошь цветы да берёзовые листочки вплетены. Русалки то постарались, братьев погубили, коням гривы убрали цветами. Да после такого-то и за окно посмотреть боязно, куда уж там выходить за порог.
Никто уж, кроме Матрёны и не помнит, правда ли то, сказка ли те байки, что о русалках рассказывают. Да только вот задвинули сельские ставни, страшно им, что утопленницы к дому подойдут, внутрь проситься станут, в окна стучать примутся да на крыльце топтаться. Часто ведь отшибает память у родичей, впускают они деву речную, сестрицу аль дочь, забыв совсем, что пропала давным-давно, уж и искать устали. А бережёного Бог бережёт. То было на руку Даниле: никто не увидел его, не вопрошал, куда это он отправился. Поднял тихонечко засов, чуть слышно скрипнула дверь.
Лес был непривычно тихим, будто вымерло всё живое али заснуло. Никогда не бывал Данила в Русальную ночь в лесу, да всегда думал, что шумно тут должно быть, деревья ходуном ходить будут: русалки песни поют да на путников набрасываются, берёзки к ним ветки тянут, птахи с ветки на ветку летают да девам подпевают. Свистопляска должна быть бесовская, а не тишина мёртвая. Русальная ночь, она совсем другая: настороженная, чуткая, прислушивается к треску каждой веточки, лишний шаг боишься сделать. Птиц не слышно, даже ветер листья деревьев не перебирает. Боязно по такому лесу ступать.
Данила направился привычной дорогой к излучине, правда, не чая там русалок застать: коли год сидишь безвылазно в реке, то как волю почуешь, сразу захочешь от неё оказаться подальше. Небось по всему лесу девы разбрелись, попробуй найди иголку в стогу сена, а девку среди чащобы. Сомневался парень, что, как в прошлый раз, отыщет он ту русалку у берега, уж верно, убежала куда подальше. А ему так хочется увидеть её, поговорить с ней. И спросить, знакомо ли ей имя «Дарья»?
Вот уже и излучина скоро, путаются ноги в папоротниках, зеленовато мерцают светляки где-то у самой земли. Лес впереди сливается в плотную, тёмную массу, будто идёшь сквозь беспросветную черноту. Давит тишина, только сердце колотится, будто молот бьёт по наковальне. И чудится Даниле, что эхо разносит по всему лесу этот стук, отражает от земли и неба. Поползли мурашки по спине, волоски на руках дыбом встали: жуть разлилась по тёмной лесной чаще, норовит с каждым вздохом пробраться внутрь, до костей обморозить.
- Чу, да чего тут бояться, что я, русалок не видывал, что ль, - прошептал Данила, - ничего они не сделают мне. В прошлый раз ушёл от них живым, уйду и в этот раз.