Страница 19 из 70
Да только ёкнуло сердце, стало страшно Акулине. Мёртвая дочь в ночном лесу песни распевает, с нежитью знается, глаза у неё льдом горят. Не та эта Дарьюшка, что вышивала да пряла, кошку гладила за ушком. Не она материны слёзы вытирала, не она кашу с мёдом варила. Другая то Дарья, но ведь родная же кровь, любимая дочка! Пусть изменила река лик любимый, пусть стёрла с личика румянец, да видит Акулина в лице милом черты мужа умершего, это ли не счастье?
Выпростала вдовы руку из освящённого круга, схватила дочь за ледяное запястье да притянула к себе. Загорелись у русалки глаза, да тут же и потухли, стало личико спокойным, будто только что проснулась дева. Пахло от неё прудом да цветами, влажная кожа была холодной, как родниковая вода. Споро зажгла вдова свечу над русалкиной головой, осветило зелёное пламя милое лицо. Почти не изменилась Дарьюшка, только глаза зазеленели, а были когда-то подобны яхонтам лазоревым. Косоньки русые потеряли завитки, облепили личико прямыми влажными прядками. Щёчки круглые были, будто яблочки наливные, да только теперь впали, будто у покойницы, побелели, как снег январский.
- Помнишь ли меня? Знаешь ли, кто я?
Русалка смотрела на мать широко раскрытыми глазами, словно пыталась припомнить, кто же перед ней. Вглядывалась пристально, но только покачала головой.
- Не знаю я, кто ты. Не помню тебя, - даже голосок у доченьки не изменился, лишь звучал печально, надрывно.
Вдова залилась слезами, да не время голосить. Нужно уводить её отсюда, раз Лукерья разрешила. Окажется русалка в родных стенах, мигом вспомнит, кто она, да откуда. И мать родную припомнит, мало ли, что с памятью у нечисти делается. Да и не нечисть дочка её, человек она, пусть и лишённый жизни, не бесовка какая, не кикимора.
Одной рукой держа надо головой дочери зелёную свечу, другой схватив её за холодную, влажную ладонь, Акулина с замиранием сердца вышла из круга. Ажно страшно, как увидят Акулину с Дарьей русалки, не будет больше защита святого круга мать с дочкой укрывать… Но русалки пели и плели венки, сидя на корягах и нижних ветвях дубов, пели песни да пересмеивались. Никто из речных дев даже не взглянул в сторону вдовы и её дочери, не заметили, что кто-то похитил их сестру. А душа вдовицы равно в пятки ушла, тревожно поглядывала она на зеленоватые, красивые лица. А ведь у всех этих дев матери есть или были когда-то, могли уж и помереть, длинен русалочий век. И все они так же, как Акулина, искали дочерей своих, плакали, не зная, куда кровинушка подевалась, до смерти небось ждали, когда на пороге родном появится. Не только русалкам вот такая страшная жизнь в наказание, но и роду их.
Сначала робко шла вдова, всё оглядывалась назад, молчала. Но, отойдя подальше от русалок, приободрилась, быстрее пошла, увереннее. Не русалку она из леса украла, а дочь свою родную домой вела, счастье обрела. Да только как ни посмотрит Акулина на дочерино лицо, так сердце стынет: страшное лицо у Дарьюшки, неживое. Будто только что вышел из дочери дух, покинула душа тело, да встало оно со смертного одра и пошло неведомо куда. Ну да ничего, ничего, главное, что нашлась. Шептала вдова дочери на ухо, отведя в сторону мокрые прядки:
- Скоро дом, милая, скоро придём в избу нашу! Всё вспомнишь, что забыла, как стены родные почуешь. Совсем отощала да замёрзла, косточки они, куда только щёчки наливные делись! Но мать тебя отогреет да накормит, не оставит. Чуть-чуть осталось, доченька моя, Дарьюшка.
Но молча шла русалка, ни слова не сказала. Ступала шаг за шагом, даже кочки и коряги не мешали ей. Неужто уж все пути тут прознала? Али сам лес её ведёт самыми гладкими тропами?
Теперь не боялась вдова ночного леса, не пугал её сумрак: раз уж из-под самого носа у русалок смогла одну из них увести, никто ей навредить не сможет. Да только послышались совсем рядом, близенько, шаги будто бы человеческие, острожные: шёл кто-то по лесу, крался, как дикий зверь. Не ходят так животные по лесу, поступь людская, размеренная. Не к добру такое в Русальную ночь, не станет хороший человек здесь шастать. Пришёл с недобрыми намерениями, да не доведут его до добра такие гуляния – набредёт на русалок, близенько они, рядышком, всего ничего пройти. Но не её, не Акулинино то дело чужаков отговаривать, знал небось, куда шёл. Пусть бредёт своей дорогой, может то и не человек вовсе, а нежить какая, колдун аль ведьма крадётся, дела тёмные творить.
Так и вела вдова дочь до самой деревни, уж поредели деревья, исхоженные тропки сами стелились под ноги. Зелёная свеча горела ярко, будто полная луна, всё было видать до последнего листочка. Поглядывала Акулина на дочерино лицо, расслабленное, умиротворённое, ни единой чёрточкой не выражающее ничего, на радости, ни злобы.
Не без боязни шла вдова околицей, мало ли, кто ночью тут шататься станет. Пусть ночь и Русальная, да только пьянчугам всё одно. То-то они чаще всего добычей русалок да прочей нежити становятся, ни в Бога, ни в чёрта не верят, пока сами не столкнутся, да только поздно уж будет. И, как на зло, на беду, у забора из крапивы вывалились два дружка, один пьянее другого – пастухи местные. Дух водочный за три версты стоит, уж и лыка не вяжут, а глаза-то имеют. Расскажут завтра о том, что блукала вдова впотьмах да в Русальную ночь, вот уж то не к добру будет. Отшатнулась было Акулина, уж свечу тушить вздумала да бежать без оглядки, но зря боялась: прошли, пошатываясь, пастухи мимо, даже носом не повели. Скрывала от чужого взора русалку и её мать зелёная свеча.