Страница 18 из 70
Лишь Акулина, всё время оглядываясь через плечо, будто боясь, что увяжется за ней кто-то, скрылась между деревьев. В лесу было холодно, сыро, пахло берёзовыми листьями и почему-то тиной. Акулина шла по знакомым местам, всё удаляясь от обеих деревень, всматриваясь пристально в тропу под ногами.
Поросль становилась всё гуще, а резные стрелы папоротников - выше и темнее, едва живой вечерний свет не выхватывал из синевы тропинок, что становились всё уже и уже. Скупого света месяца не доставало для того, чтобы рассеять мглу: в кронах деревьев набирал силу мрак, сгущался вдалеке. Сюда редко захаживали сельские, не собирали тут ягод да грибов: совсем недалеко была излучина, что считалась среди антоновских и покровских проклятой, почти заросла к ней тропа. Да есть ведь такие места, и вправду будто заговорённые, что ни найдёшь там, всё не впрок пойдёт: вроде наберёшь полную корзинку обабков, красивых, ладненьких, один к одному, а как дома разглядывать примешься – мамочки, да гнилые они все, слизью изошли, черви изъели. И куда только глаза мои смотрели? С ягодами то же: брусники полный короб набирается, ягодки гладенькие, так в рот и просятся. А ещё на полпути истекают они смердящим соком, будто уж перезрели да сгнили на корню.
Остановилась вдова, прислушалась. Показалось ей, будто слышатся издалека, из темноты, какие-то голоса. Глупости, то река рядом, чуть пройти вперёд, плещутся, переговариваются волны между собой. На излучине кое-где сильное течение, не зря там раньше мельница стояла… Что там за история страшная с нею связана? Дочка мельникова ведьмой кажись была, всю семью с собой на тот свет забрала. А пепелище-то, пепелище так и осталось, говорят, не растёт на чёрной земле трава. Ох, чур меня! Не том мысли в голову лезут, не о том бы сейчас думать.
Странным показался Акулине лес той ночью - застыло всё в нём, словно каменное. Ни ветка не колышется, ни комар не летит, песню свою заунывную не пищит. Папоротники замерли, ни одна веточка не шелохнётся. Тишина такая, что уши ломит, не бывает в лесу такой тишины! Лишь излучина проклятая всё шепчет и шепчет, да на разные голоса…
И всё ближе голоса, всё громче. Будто бы птицы чирикают на ветках, да только не слышно птиц совсем, ни одна пичуга не пискнула. Приносит эхо нежные девичьи голоса: вот обрывок песни, вот тоненький, будто колокольчик, смешок, а вот наоборот, всхлипнула дева жалобно, слёзно. Неужто русалки движутся?
Примяла вдова густую, напоённую влагой траву, утоптала кружок да встала в серёдку. Достала из кисета освящённую соль, посыпала вокруг себя. Просыпалась соль сквозь стебли трав, пала на землю, да и пусть: главное, что святой дух в окружье хранит вдову, оберегает от зла. Поднялся невидимой стеной к небу, не переступить той святой черты никакой нечисти. Можно лишь силком её завести в освящённый круг, а не навредит ли то русалке?
Едва закончила Акулина творить круг освящённой солью, так послышались девичьи голоса совсем рядом, близёхонько. И вот то тут, то там между стволами замелькали тонкие, белые фигурки, заметались между деревьями. То одна дева голос подаст, то другая, бегут вперёд. Хорошо видно их в сумраке, таких бледных, будто бы светящихся на фоне ночных цветов: у каждой длинные косы распущены, на голове – венок, простая белая рубашка едва колышется в такт шагам. Бегут девы, а звука шагов не слышно, словно птицы летят над хрусткими ветками да сочными стеблями, не тревожат девичьи стопы лесного одеяла, не трепещут папоротники, которых касаются полы рубах. То одна остановится, то другая, срывают ночные цветы, добавляют к венкам, вплетают в густые волосы. Только голоса их звучат, то она пропоёт, то другая: звонкие они, будто ручеёк звенит прозрачной водой, будто птица голосок робко подаёт по весне, разгоняет зимнюю стынь. У земных дев нет таких чистых голосков, что и печальны, и веселы в одно время, песен таких пронзительных, до самого сердца пробирающих, земные девы не поют. Вот так услышит путник одинокий песню душевную, бредёт на голос, будто зачарованный, слепой, смерти своей навстречу бредёт. Окружат его лёгкие, белые тени, протянут тонкие пальцы, защекочут до смерти, и найдут путника того средь папоротников да чёрных слезинок вороньего глаза, под белыми цветами бересклета, что к осени украсится ягодами, похожими на капли крови. И застынет навеки на лице путника того страшная маска радости и ужаса, сладострастия и безысходности, с нею и похоронят.
Веселы девы, улыбки светятся на их лицах, звучат песни, и вторит голосам эхо, уносит их вверх, к самым кронам деревьев. Редко удаётся им покинуть тёмное, ледяное речное дно, где колышут длинные пряди быстрые течения, куда только в самые ясные дни достают тусклые солнечные лучи. Радуются русалки пусть и недолгой, но воле, о ней и поют. О лунных серебристых лучах, о тоске по теплу и солнцу, о смерти и жизни после неё.
Нежны русалочьи лица, стройны, хрупки телеса, да вот только глаза у всех них зелены, как листья кувшинки, горят в ночи, будто светляки. Зеленеют и волосы тех дев, будто пропитаны илом да ряской, влажны от речной воды. Никогда тем волосам уже не просохнуть, не обернуться шёлком, не завиться кольцами. Коже бледной, что светится, будто зеленоватая жемчужина, не вспыхнуть румянцем, не порозоветь от поцелуев любимого. Мёртвая та краса, нечистая, бесовская, подарила ту красу девам сама смерть. Взамен стёрла с лица все краски, заменив их цветами реки и тины, зеленью мёртвой заменила.