Страница 5 из 48
Священник сел за руль и повёл уже машину так медленно, что следующие за ним автомобили то и дело сигналили, пытаясь обогнать его.
Сам же о. Александр жил скромно, в небольшом домике под шифером, который перешёл в полное распоряжение после смерти родителей его жены и почти следом отошла в мир иной матушка Лидия, так же тихо и спокойно, как и жила, лишь после её смерти с восточной стороны, в аккурат напротив окна, вырос репей, которого почти не замечал о. Александр. Колючий цвет вскоре разросся и почти до самой глубокой осени цвёл, распахиваясь фиолетовой корзинкою на макушке, самой большой и пышной, источая тонкий запах, однако по своей занятости о. Александр аромата не ощущал или не придавал тому факту значения. Репей словно заглядывал в распахнутое окно, сокрытое от досужих взглядов занавесочкой, но когда на первой заре о. Александр отодвигал шторку, то первое, что ему бросалось в глаза, так это красавец репей, который навевал на него приятные воспоминания, то ли детства, то ли службы в армии, после которой он сразу женился, – одним словом, что-то родное было во всём величии могучего куста.
Батюшка вывел машину под навес, бросил сумку на приступок. Подпрыгнув, ридикюль снова раскрылся, из него выпал знакомый блокнот, разглядев его получше, он понял, что это не блокнот, а толстая, исписанная бисерным почерком, тетрадь. Он стряхнул пыль и вместе с ним и цветком вошел в дом, переоделся, повесив рясу на большой гвоздь прямо у входа в горницу, опустил лилию в вазочку и расположил в красном углу под иконой Иверской, покровительствующей монахам.
В округе полустанка свет гасили где-то уже после 23 часов, поэтому о. Александр так и не заметил, как бутон лилии, оживший в проточной воде, полураскрылся. Батюшка зажёг большую свечу, поставив подсвечник на тумбочку. Повечеряв, чем бог послал, принялся листать тетрадь. Он понял одно, что перед ним был или дневник, или рукопись, а на чистом листе штрихом нарисован мужчина в тёмных очках с линзами, что-то несколько лукавое, или скорее ядовитое сквозило в его тонких губах, переходило на высокий лоб и гладко зачёсанные волосы. Под рисунком приписка, расплывчатая, возможно от сырости растеклась последняя строка: «О д н о м у и з в о с е м н а д ц а т и д и н о з а в р о в». Усмехнувшись, о. Александр отпил чай, настоянный на травах, осознавая, что новое испытание, возможно, легло на его плечи. Он не любил читать чужих записок, но в облике мужчины что-то заинтриговало, потому решился полистать дневник и незаметно для себя углубился в чтиво.
Ночь была почти без звёзд, туман всё стелился над землей и в этой мокрой атмосфере порыв ветра неожиданно донёс запах маков со стороны насыпи железной дороги. Окно настоятеля с западной стороны выходило на большой железобетонный мост, под которым неслись поезда, и их неугомонный стук не смолкал и в ночные часы, о. Александр потянулся к окну, распахнул его шире и вдохнул ночной воздух, улыбнувшись своим мыслям.
На полустанке, по обе стороны железнодорожной насыпи, начиная с мая цвели целые поляны простых маков, до самой почти осени раскрывались по утрам таким плотным по окраске тёмно-красным цветом с чёрными пупырышками на кончиках лепестков, что рябило в глазах от обилия красноты вокруг железной дороги. Обычно маки каждую весну меняли свой цвет, из красных превращались в белые, или пёстрые, или жёлтые, но эти у придорожной полосы были верны родословной, избранной раз и навсегда. Возможно от обилия лучей, сама местность была открытая и солнечная, особенно на закате цветы, пропитанные лучами, закрывались так медленно, словно желали, чтобы случайные прохожие любовались красным соцветием, как можно дольше; быть может, время наложило свой отпечаток, шёл конец семидесятых двадцатого столетия, и послало простым макам бесподобный по окраске пролетарский цвет.
Хотя, один из восточных гостей, побывавший на полустанке, и увидев в такой красоте маки, сказал, что это любимый цвет Будды. К тому же, чуть вдали от железной дороги, на пологом холме, увитом одуванчиками, звонила церквушка, она так и осталась действующей по какому-то опять странному стечению обстоятельств, даже воскресный перезвон колоколов никому не мешал, наоборот, как бы вписывался в гармонию цветущей природы полустанка. Его старожилы рассказывали, что под самой насыпью есть пещера, вылезшая после землетрясения, с целебным источником, но как попасть, никто не знал, или же скорей, не проявлял особого интереса. Служители станции, порою, слышали из-под земли протяжные медвежьи завывания, от которых ,порою, содрогались сердца. Да иногда на полустанке, а сами жители почти каждого знали в лицо, появлялся странный человек, в накидке из шкуры медведя и волочивший за собой правую ногу. Он шёл с жёлтой кувшинкой к машинисту, который возил начальника станции во время обхода всей железнодорожной ветки и менял кувшинку на орехи, или дарил по настроению.
«К р а с н ы й п о л у с т а н о к»,- так назывались воспоминания. Настоятель предположил, что хозяйкой дневника была та самая прихожанка, журналистка, он знал её в лицо, лишь по рассеянности запамятовал имя, та, которая обеспокоила его звонком перед службой, но в церковь не пришла. Он поймал себя на мысли позвонить в местную редакцию, но вдруг спохватился, тогда ему придётся расстаться с рукописным сюжетом, который начал занимать его всё больше и больше. Он решил повременить со звонком, в надежде, что журналистка объявится сама. После размышлений, о. Александр углубился в чтение.
tКрасный полустанок. Кто хочет искать правду, пусть выходит на трассу главной магистрали, где бьет ключ «Алёнкино зеркало». День и ночь стоят у ключа вереницы автомашин. Шофёры услаждают утробу проточной водицей, балагурят, заливают ею радиаторы и комментируют события. Когда же новички спрашивают: «Но где же правда?». В ответ старички свистят в небо. В каком году, никто не помнит, но у ключа «Алёнкино зеркало» опрокинулся самосвал и шофёр отправился искать правду. Он поклялся, что найдет правду и вернётся. Вот уже и год забыли, а его всё нет с правдой.