Страница 18 из 48
– Жизнь не жизнь, но он же мужчина. У вас, наверное, была типичная нежная любовь, а чувственной может и не быть. Почему мужчина перед женщиной, которую боготворит, робеет?
Стелуца повернулась на левый бок и неожиданно успокоилась, тихо посвистывая в нос. Мой же сон походил на бодрствование. Я как будто и спала, но всё слышала, как хлопали дверью хозяева, чуть слышно стонала во сне Белка, кто-то шёл мимо дома, гремела кузовом машина, очевидно, самосвал перескакивал рытвины. Утром Стелуца сотворила чай-чефир, потому что, по её словам, она тоже плохо спала. Я безразличным движением помешивала ложечкой сахар. Хлопнула калитка, я вздрогнула и напряглась.
– Belcuţa, fetiţa mia.
– Э, – засмеялась Стелуца, – прячься.
В дверях вырос Маноле, в светло-коричневом берете и распахнутом рабочем плаще, в его руке были красные маки, он виновато протянул мне цветы.
– Как ты угадал, что я люблю маки?
– Я сам люблю маки, – засмеялся, – да и других цветов на полустанке нет.
Он сел между нами, сбросив плащ на спинку стула.
Стелуца вдруг с неожиданным любопытством задержала на нас встревоженные глаза, возможно, она анализировала на практике Зигмунда Фрейда, которого познала за два часа на лекции. Маноле выпил полстакана крепкого сладкого чая с брынзой, усмехнулся, глаза его вспыхнули – в них снова натянулась родная струна и они стали синими с поволокой.
– Читали, девочки, рассказ Мопассана «Средство Роже»?
«Чувствуете, как просвещает Маноле? Ну, валяйте, просвещайте. Я всё вынесу» – подумала.
– У молодых никак не получалась брачная ночь, тогда супруг оделся и отправился в мезон де публик владельца Роже. Через какое-то время прибыл домой, и брачная ночь прошла у молодых на уровне. Отсюда и мораль: средство Роже.
Я поставила маки в банку с водой на подоконник.
– Оставить ключ? – спросила Стелуца и посмотрела на своего дорогого соотечественника.
– Нет, я пойду.
– Значит, и я пойду.
Я понимала, что должна сказать ему что-то хорошее, но у меня оборвалась струна. Мы вышли втроём, Стелуца сразу нас опередила, потрепав собачку.
Белка же полудремала в конуре, и потому выпустила нас с миром, а, может, у неё на этот счёт были свои соображения.
– У тебя депрессия? Что ты делаешь, когда депрессия? Ты бросаешь пить? – он засмеялся.
– Я хожу смотреть поезд.
– Я тогда срочно командируюсь домой и продергиваю петрушку в морковных грядках. Я как будто сеял одну морковь, но почему-то выскочила петрушка. Если петрушка не помогает, я сажаю Олечку «на горшки» и топаю с ней на луг собирать букашек. Она дергает меня за ухо и шепчет лукаво: «Папа, ты опять пьянчил?» Насобираем букашек-таракашек и рассматриваем их под микроскопом. Олечка бьет в ладоши и визжит от радости: «Папа, букашка большой крылом хлопает. Он тоже пьянчил?» Я её учу говорить по-русски, но она признаёт только мужской род. «Папа, ты видел, за окном похорон прошёл. Сильный похорон, играл туш, и тётка Лукерья плакал».
Развеселил, слава богу. Уже миновали Дом пионеров, ДК, свернули за полустанок, мимо красных маков. А налево луг, мост, великая река Бык, гравийная дорога ведёт к насыпи – разъезд.
– Ты приложишь ухо к земле, послушаешь поезд, я соберу букашек, – он посмотрел на часы, – через полчаса пройдет рабочий поезд. Хочешь смотреть поезд?
В нём было много чертей. Его глаза потемнели, почти чёрные – кажется, в них скрестились сабли.
– Зачем столько дум на лице? – спросил он и обнял.
– Ладно, я не буду больше думать.
Мы целовались возле когда-то быстротечной реки Бык. Потом Маноле перепрыгнул её, я за ним, потеряв босоножку, как золушка в полночь золотую туфельку. Река Бык излучала сероводород, словно была поражена светящимися фосфорическими бактериями, которые выбрасывали специфический запах.
По одну сторону насыпи шумел ореховый сад. За ним, на пригорке церквушка, раскинулся молодой луг в росе, и каждая капля росы глядела на нас зеркальцем. Мы свернули на луг, ноги мяли жёлтые цветы, похожие на чашечки степных колокольчиков. Воздух был спокоен и ещё прохладен. Ушли далеко от жилья, лишь в поле зрения осталась видна насыпь с шумящим поодаль ореховым садом. Я опустилась на его плащ, а он, полузакрыв глаза, полулежал на влажной траве. И такая благодать господня сошла на нас при виде всей этой первозданной прелести, что мы, обнявшись, затаив дыхание, молчали до той минуты, пока вдруг не засвистел поезд.
– Поезд! Вставай, Маноле, поезд!