Одному Из Восемнадцати Динозавров

Однако поспать подольше и не удалось, запел петух, взобравшись на шест, словно он был господарь на полустанке и все за ним должны были просыпаться разом. Батюшка вышел во двор и умылся на воздухе, ещё пропитанном туманом. Скромно сотрапезничав, он решил позвонить в местную газету и справиться всё-таки о журналистке, которая была прихожанкой его церкви. Правда, в следующую минуту снова поймал себя на мысли, что не может вспомнить её имени, хоть убей!

– На всё воля божья, – сказал он вслух и отказался от телефонного звонка, решив переждать какое-то время. После ухода супруги в мир иной о. Александр свободное время проводил в беседах с собственным сердцем. На исходе были семидесятые годы ХХ-го столетия, его церквушка оставалась действующей на всю территорию вокруг полустанка: и в этом он увидел, дарованный свыше Промысел Божий. В ту пору ходило не столь много народу предаваться благочестивой службе, и потому настоятель дорожил каждым и каждого знал в лицо, по имени, а тут... Шёл понедельник, погода ни весна, ни начало лета, хотя уже повсюду зацветали маки и радовали атмосферу своим благоуханием, особенно на рассвете, когда приоткрывали чаши.

Покормив в сарае живность, он сменил воду в вазочке, где ещё благоухала, слегка подсохнув по краям, белая лилия у Образов в красном углу горницы. Он улыбнулся, распахнул окно, выходящее на репей, который тоже приготовился к цветению на самой макушке. Нео­жи­данно вместе с многоголосьем утреннего воздуха в ком­нату, ему почудилось, что вошла супруга и властно спросила: «всё мечтаешь? – он вздрогнул, – а птица, смотри, голод­ная!»

Батюшка перекрестился, зах­лопнул окно, вставил в кассетник новую запись песнопений со всенощного бдения на Казанскую, вклю­чил на всю громкость и облегченно вздохнул. Он заварил свежий чай на травах; устроившись с большой кружкой в плетёном кресле, пил мятный чай с бубликом и листал чужой дневник, ему нетерпелось продолжить чтение исповеди далее.

t… К маю у меня наступает критическая точка – я изнашиваюсь и выдыхаюсь – впору хоть становиться на текущий ремонт. Смотрели, наверное, кинофильм «Прекрасная американка» – там есть момент, когда механик включает свой станок, а он не заводится. Механик разбегается, даёт станку пинка, и он, встряхнувшись, получает контакт и включается, – тоже рекомендуется и моей персоне.

В конторе все события перегорели – тоска зелёная. У Сени «сломался передок», и он целый день лежит под машиной на спине, гремит ключами. В колхоз не уедешь – слушай, стало быть, баллады полустанка. Синякин с утра завёл цыганский романс «Я ехала домой».– Двурогая луна светила в окна тусклого вагона... Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою смотрели на меня... Я ехала домой. Я думала о вас».

Он пел только те строчки, которые помнил. Шеф укатил за своим милым семейством: он перебирался, наконец, в новый финский домик. Магеллан ещё не появлялся. Приходилось мне и Стелуцэ оценивать талант Синякина.

Пришла Галина в совершенном отчаянии. Она вытянула папиросу из пачки «Север, закурила.

– Мастер удрал. Я говорю ему: дайте ваших лучших людей. А он отмахнулся: не до вас сейчас, барышня. И удрал, – и задымила в потолок. Выкурив папиросу, выпорхнула.

Синякин опять запел «Я ехала домой».

– У меня дыра. Сходи ты на стройку, – сказал он мне, когда спел все знакомые строчки романса. – Поймай бригадира, нормировщика.

– Сашка, у меня босоножки разваливаются, а туда три мили.

– Что? Это ж твоя стихия!

Он посмотрел на часы: – полчаса туда, полчаса обратно, полчаса пельменная, полчаса на воображение... десять минут на мелкие расходы. В полпятого я несу полосы в полиграфкомбинат. Усекла?

Ветер по-летнему сухой и жаркий. Погода такая капризная – не знаешь, как одеваться. Утром холодно, днем солнце обожгёт, а потом вдруг небо затянется тучкой и хлынет дождь – волнуется атмосфера. За километр слышно стучит трос башенного крана. Я чувствую: у крановщика, наверное, крепко подхвачены тормоза – трос рвет, и груз тяжело покачивается в воздухе.

– «Майна» – бьёт в ладоши строповщик. – «Майна» ещё.

Груз садится на землю так резко, что крючки сами слетают.

– «Вира».

Я пролезаю через оконный проём, поднимаюсь по лестничному маршу. Алебастр, сухой раствор и лестничный шлак звенит и рассыпается под ногами. На третий этаж ещё не опущен марш, я гуляю по бетону, соображая, как строители поднимаются наверх. Из санузла выходит мужчина в порыжевшем длинном плаще с откинутым назад капюшоном. Он бросает удивленный взгляд.

– Барышня, что вы тут делаете?

Я поняла, что это и есть «жёсткий мужчина» и решила сразу брать быка за рога.

– Вы мне нужны. Спустимся в контору.

Он оглядел меня, усмехнулся, но, не сказав ничего, устремился вниз по лестничному маршу. Перемахнул через проём, сел на плиту, закинув ногу на ногу. Я опустилась рядом с ним, – странно, будто толкнули в сердце. Мы говорили пять минут – я выяснила обстановку на стройке, поблагодарила, попрощалась, ушла. В полпятого Синякин понёс информацию о трудовых буднях строителей в полиграфкомбинат, я, представьте, запела цыганский романс: «Я ехала домой». Стелла Фёдоровна запечатывала пригласительные билеты селькорам на день печати, искоса поглядывала в мою сторону.