Страница 7 из 61
Две колоннады храма, как два крыла, обнимали площадь. В их гостеприимной прохладе и тени приютились торгаши и нищие, обнажающие свои язвы и ждущие подаяния. Здесь, под сенью колоннад, стояла грязь, но священнический двор терпел её, потому что она приносила деньги.
Соферим оставил задыхающуюся площадь, миновал дворец первосвященника Садока за высокой каменной стеной, которая скрывала красивейший сад и все его несметные богатства, пересёк и тихий кроткий двор библиотеки Бабиля, прибежища учёных и мыслителей. Остановился Соферим перед одним узким, словно бы сплющенным соседними, домом. Его окна подослепли от толстого слоя белой пыли, а вывеска перед покосившейся, будто тараном выбитой дверью гласила, что здесь находится мастерская скульптора Михаэля.
Осторожно Соферим взялся за облезлую ручку. Он всегда боялся этой двери, точнее, того, что когда-нибудь она целиком на него упадёт, окончательно сорвавшись с хлипких петель. Вынесенная когда-то не пролезавшей в проём глыбой мрамора, она не чинилась уже многие годы. Но скульптор не боялся воров: кроме его орудий и изделий, которые ни один вор в одиночку не утащит, брать в мастерской было нечего.
С порога не было места даже развернуться. У входа висели насквозь пропылённые, полинялые плащи. Соферим повесил к ним свой и прошёл в первое и самое большое помещение мастерской. Под дощатым потолком в тусклом свете забелённых окон громоздились в беспорядке сваленные друг на друга леса, табуреты, скульптуры целиком, части тел, отколотые руки, ноги, головы без лиц и с лицами на подставках, ещё бесформенные глыбы мрамора, и здесь же – шкафы, столы, заваленные инструментом, рисунки и чертежи, частично на полу. Раньше была хотя бы одна скамейка, где можно посидеть, но теперь и она стала постаментом для одного из шедевров мастера. В воздухе стояла взвесь и запах мелкой каменной пыли.
Соферим ждал, прижимая к себе драгоценные листы с записью откровения Перушима. Неужели в столь ранний час в мастерской никого? Но тишина оказалась мнимой.
Из-за занавеси, где во второй комнате по обыкновению работал мастер, раздался оглушительный грохот, словно целая улица вмиг обрушилась и ушла под землю, шквал подзаборной брани, гулкие удары тяжёлых, с размаху брошенных предметов – красноречивые признаки крушения всего, что под руку попадётся. Весь этот хаос создавался лишь одним человеком. Мастером Михаэлем.
Занавесь всколыхнулась и выплюнула к ногам Соферима конечность несостоявшейся скульптуры. Большой и средний пальцы сложенной в щепоть руки отломались. А вслед за нею выскочил атлетически сложенный юноша с голым загорелым торсом. Его ошалевшие глаза при виде Соферима приобрели осмысленное выражение.
- Уй, Соф! Мастер Михаэль в ярости!
Соферим поднял исковерканную мраморную руку.
- Я заметил.
- Он трудится над уменьшенной копией Давида. И какая ляжка должна была быть, какая ляжка! Вот что занимает его. А тут он не рассчитал, хватанул – и правый квадрицепс обрушился – мама родная! А ведь это я не далее, как вчера, по его же собственному указу кое-какую мелочёвку там переделывал. Ну теперь он меня убьёт! Ты же его знаешь!
- Симон, чёрт тебя дери! Где мой скарпель!!
Подмастерье побелел белым от пыли лицом, метнулся к столу с инструментами, толкнув Соферима, отчего тот оступился и сам чуть не свалил опасно пошатнувшуюся голову скорбящей женщины, схватил требуемый резец и побежал с ним к мастеру.
- Не этот! Больше!!
Неугодный инструмент со звоном вылетел обратно.
- Криворукое отродье! Голову тебе оторвать!
Соферим надеялся, что это просто приступ самокритики, и его друг Симон сейчас не вылетит к нему по частям, вслед за скульптурой благородного Давида…
Ещё несколько громовых ударов, и вдруг всё стихло. Занавесь зловеще колыхнулась, вернулся Симон. Бесшумно и безмолвно, как возвещающий конец мира призрак, прошёл к заляпанному белыми засохшими пятнами табурету, ухватился за голову скорбящей женщины, поднатужился, стащил её на пол.
- Садись.
Соферим оглядел грязное сиденье.
- Я лучше постою.
- Э! – Симон стащил с другой, безголовой, статуи покрывало и бросил на табурет. – Садись.
Соферим вздохнул и сел.
Симон отошёл в дальний угол мастерской умыться. Из рукомойника полил пригоршнями на запаршивевшие от пыли плечи, ополоснул лицо, громко отфыркнулся. Его молчание было лаконично и передавало весь трагизм выразительнее, чем только что изгнанная им на пол голова скорбящей женщины.