Страница 6 из 61
Бежали ровные ряды каллиграфических букв из-под руки, на ходу превращаясь в божественное откровение, вдарившее в голову первосвященнику города Бабиля, Иану Перушиму. Откровение в прямом смысле «вдаряло» ему: каждый раз с приходом ночи Иан Перушим в одиночку выходил за городские врата, удалялся в пустыню и на ночлег располагался под почерневшем стволом высохшей смоковницы, а во сне являлся ему божий посланец и вкладывал в уши господнюю волю. Наутро находили Иана в его уединенье прозябшего до костей на хладной земле, и там же он, яростно стуча зубами от холода, низвергал на слушателей сумбурный пересказ своих ночных бесед. Был среди прочих его доверенный писчий, которому надлежало с точностью всё записать и привести в удобочитаемый вид. И после ко всем мастерским-скрипториям по всему городу следовал с первосвященного двора заказ на дополнение откровения Иана Перушима ещё одной строфой или даже целой главой, если общение накануне у него вышло особенно удачным.
И так каждое утро садился Соферим, подмастерье книжника, перед жухлыми листами жёлтого пергамента, как и все остальные мастера во всех скрипториях, с тайной надеждой, что в этот раз Бог не был излишне словоохотлив с первосвященником, и с работой удастся управиться быстро.
Работал он споро, ошибок не допускал, был грамотен и начитан, за что мастер удостоил молодого, не по годам образованного юношу особой чести: наравне с ним переписывать самые важные из книг, которые готовил его скрипторий. Было у Соферима ещё одно ценное умение: он делал чудесные иллюстрации, был сведущ в каллиграфии, и текст, им написанный, всегда выходил опрятным и приятным для чтения.
«Говорю Я, если и промеж вами нет любви к земле родной…»
Неужто правда то, что открылось Иану Перушиму ровно в то время, пока он оглашал пустынную округу надрывным храпом? Злые языки – да, и у первосвященника они водились, причём из числа своих же – поговаривали, что такому человеку не то, что разговоры с Богом вести не подобает, но и что он всю божескую благодать своим храпом распугает. Неужели он всё это мог просто выдумать? Однако Софериму по роду деятельности не положено задумываться о глубинном содержании текста, его задача – только грамотно и точно всё переписать, разобрав наспех нацарапанные писарские каракули, сделанные на одной коленке под высохшей смоковницей.
Линия, линия, прямые валы линий обрушиваются вниз, рвутся вверх. Черта, округлая и томная в полноте своей буква и, наконец, тончайший завершающий штрих, изящный завиток, уводящий в непорченую чистоту нижнего края страницы. Соферим склонился и внимательно рассмотрел свою работу. С детства знакомый маслянистый запах ещё не подсохших чернил ударил в нос. Ни одной помарки, ни единой без дела пролитой капли. Лишь ровная плавность письма, привольно и широко тянется вязь строк. Всё на месте, до последней точки.
Соферим оторвался от записей и посмотрел на старинные песочные часы, что стояли высоко на стеллаже с книгами. Переворачивал он их больше часа, и песок уже прекратил свой равномерный бег. Значит, время вышло. Пришла пора передать запись для священной книги в другую мастерскую.
Он припорошил толчённым мелом из ящичка на столе блестящие свежими чернилами строки, собрал листы с оригинальной записью откровения в проеденный кожаный переплёт, и, засунув его под мышку, бодрым шагом полного радости от каждого прожитого дня юноши вышел из скриптория. Мастера Эзры ещё не было, и Соферим, заперев дверь, положил ключ в условленное место.
Оригинальное откровение, написанное со слов самого первосвященника, надлежало немедля передать для переписи в следующий скрипторий. Всего в городе их было около двух десятков, крупных, как главный скрипторий первосвященного двора, где работало несколько мастеров-скрипторов и целые бригады подмастерьев, и мелких, наподобие скриптория Эзры, которые содержались самим мастером. Заказы в них невелики, но в городе, где книги писались вручную, труд каждого книжника имел значение, и за одно утро новая часть божественного откровения переписывалась в каждой.
Соферим свою работу выполнил, и теперь очень торопился. Он шёл через оживлённый центр Бабиля. Мастерская Эзры находилась рядом с храмовой площадью, и путь юноши лежал через неё. В ранний час здесь уже вовсю велась оживлённая торговля. Менялы сновали между прилавками, на ходу обсчитывая нерадивых покупателей, гружённые телеги и ослы запрудили узкие проходы. В толпе шныряли малолетние воришки, не уступая в расторопности менялам, но дело их было не столь открыто глазу. Торгаши расползлись по всей площади до самого внутреннего двора храма. С храмовых ступеней их гоняла стража первосвященного двора, потакая одним лишь сборщикам податей с их бесформенными, раскинувшими прямо на ступенях свои жерла денежными сумами. Над площадью стоял гвалт, людская болтовня и ругань и надрывный ослиный вопль. Запах животного помёта мешался с дурманом гнивших овощей и фруктов, которые выкидывали тут же, сразу за прилавками, и с вонью грязных потных тел.
Горожане не любили этого места. Неоднократно поступали жалобы об осквернении храма на общину цадокиадов во главе с самим Кафой Садоком, первосвященником общины и негласным управителем города, по чьей милости площадь перед храмом превратилась в поле для бессовестной наживы. Ни для кого не секрет, бесчестный Кафа Садок покрывал всю торговлю на площади, за что имел с неё хороший процент. Потому стража и не трогала менял и сборщиков податей.
Над грязью, руганью и вонью площади блистал белоснежный Новый Храм, символ крепнущей власти духовенства Бабиля. Недёшево встало его строительство, но у цадокиадов нашлись на это деньги: известно, они были алчны и корыстны, а потому сказочно богаты.