Страница 46 из 61
Диона кинулась к мастеру и ухватила за руку.
- Прошу тебя, не спускайся! Мне нехорошо.
Архитектор мрачно усмехнулся.
- Я и сам не рад. Это же надо так навредить. Если это правда, теперь вся работа встанет до следующего подвоза.
Он медленно стал спускаться, нащупывая каждую ступеньку.
Диона возвела взор к небу, изо всех сил прося опровержения поселившемуся в душе страху.
Солнце метнулось на медь колонн расплавленным болезненным светом. Чешуя и глаза драконов и чудовищ налились кровью и сверкнули хищным пламенем.
Через несколько минут Филиппа Марию арестовали.
***
Роскошно одетые священники-цадокиады и несколько человек из личной стражи Кафы Садока без предупреждения вторглись в пропахшие краской и известью комнаты.
- Мастер Джотта, вам приказано пройти с нами.
Под взглядом растерявшихся подмастерьев Джотта спустился с лесов и хмуро оглядел нарушителей сакрального процесса создания фресок.
- Сейчас не самый подходящий момент, ваше святейшество.
- Возможно. Вы арестованы, мастер. Ваша работа здесь закончена.
Заторможено, как во сне, Джотта осмотрел подготовленные к росписи участки. Штукатурная основа быстро засыхала
- Мне нужно поговорить с владыкой.
- Вы уже с ним поговорили.
Джотта медленно кивнул. Дурной сон всё не кончался. Художник сделал шаг в сторону закрытой спинами вошедших убогой, сжавшейся от близости широкого окна двери.
- Боюсь, вы не поняли меня, мастер, - как будто с сожалением протянул священник-цадокиад.
Человек из стражи накрыл тяжёлой ладонью плечо Джотты, развернул к себе и врезал кулаком под дых. Художник сдавленно вскрикнул и согнулся от боли. Ему вывернули руки и вытолкали из зала.
- Не стоит сопротивляться, мастер, - бесцветно бросил цадокиад.
Прежде чем выйти следом он кинул равнодушный взгляд на рождавшееся на стенах первосвященного дворца чудо, дитя человеческого гения и вдохновляющей силы муз.
***
В тот день арестовали многих мастеров. Обвинений не выдвигалось, но затих весь город, предчувствуя худшее – обвинение в измене и в совершении действий, порочащих верховную власть, которое станет лишь удобным поводом для творения той же властью деяний куда более жутких в жестокости и цинизме. Истинная причина опалы крылась в музах и в укрощении лучших людей, подпавших под их чары.
Симон обрушился на скрипторий Эзры вместе с градом ударов в жалобно поскрипывающую дверь: парень лишнюю минуту боялся провести на улице в одиночестве. Только что цадокиадская стража вместе с парой священников из числа приближённых Кафы вторглась в мастерскую Михаэля, чтобы схватить самого скульптора. Однако на этот раз попытка бесчестного ареста успехом не увенчалась. Мастер, застанный в разгар работы над гигантом-Давидом, пришёл в такой неописуемый гнев, что ни о какой добровольной сдаче власть держащим и речи не шло. Вместо этого славный бурным нравом Михаэль занял агрессивно-оборонительную позицию, нанёс несколько прицельных – и, на зависть любому метальщику, точных – ударов тяжёлыми тупыми инструментами, до сего дня преданно служивших лишь его творческому гению, по непрошенным гостям, взметнул укрывавшее колоссальную скульптуру полотно, похоронив их в столпах поднявшейся пыли, после чего самым тривиальным образом сбежал, оставив противников с носом и на суд порождения собственной творческой мысли. И почти что готовый, доведённый до совершенства каменных форм Давид начал порождать громы и молнии, повергнув злодеев в трепетный ужас и незамедлительное бегство, – впрочем, вот тут сбивчивому рассказу Симона стоило перестать верить. Иона выгнала его из дома и запретила как-либо обозначать их знакомство. Так юноша оказался перед дверью мастерской-скриптория Эзры, изгнанный и испуганный, но свободный.
Задерживали всех, кого подозревали в сношениях с музами. Соферима это не трогало, в душе он сам уже порвал всё, что связывало его с Асией, вырвал с корнем, с болью, как будто вместе с нею лишился части собственного сердца. С облавой приходили и к ним, задавали вопросы, спрашивали про муз, но конкретно про Асию не говорили. Соферим выказал полное безразличие, отвечал вяло, с неохотой, через силу. Отныне возлюбленная перестала для него существовать. Он отчаянно стремился забыть самый её облик и ни единым словом не упомянул о ней.
Она не приходила. Но иногда книжнику казалось, как кто-то тихо скребётся в дверь. Он не открывал своему больному, израненному воображению. И желал больше никогда не любить. Особенно её, такую до поры совершенную.
Симон, обжившись в скриптории вместо музы, пытался отвлечь друга от невыносимых терзаний. Говорить, что всё образуется, что Соферим ещё найдёт в сердце место для Асии и простит её, не было смысла: книжник отгородился бы от друга той же неприступной стеной отчуждения, которую возвёл между собой и остальным миром. Деликатностью, чтобы придумать более тонкие вещи, которыми стоило утешать, Симон никогда не отличался, а потому вынужден был молчать.
- Так что ты узнал из той книги, которую мы выкрали из-под носа Садока? – однажды решился он спросить.
- Ничего, - кратко ответил книжник. – Просто ещё одна пустая бесполезная древняя книжонка, написанная сумасшедшим монахом.
- Так, стало быть, всё было зря? – упал духом Симон.
- Да.
Было зря гораздо большее, чем спрашивал Симон. Все чувства, вся любовь, всё лучшее в жизни Соферима – оно тоже было погребено под песками душевного краха. Книгу с рокового дня познания горечи измены Асии он не открывал – точнее, не закрывал. Старинный манускрипт так и покоился на рабочем пюпитре в глубине стеллажей, разверстый на той странице, которая так поразила книжника в последний раз.