Страница 40 из 61
Новый знакомый обречённо вздохнул.
- Проклятье рода человеческого. Говорят, моя мать согрешила с ослом. Но я в это не верю. Я стараюсь не показываться на глаза. Не думал, что сюда кто-то, кроме меня, забредёт.
При всём внешнем уродстве, Асии понравился этот человек. Жизнь и люди несправедливо обошлись с ним, но он, быть может в отличие от многих, не потерял истинного человеческого лица. Тайна его проклятья заворожила деву.
- А ты такая красивая… Я даже не верю, что ты разговариваешь со мной. Извини, что заставляю терпеть моё уродство… Я пойму, если ты уйдёшь.
- Не стыдись передо мной. Я не уйду вот так.
- Ты очень добрая, Асия… Позволь, я покажу тебе кое-что. Я – подмастерье ювелира, у которого мастерская вот здесь, за углом. Он даёт мне, ну, всякие мелкие поручения, подлатать оправу для украшения, обточить сбитый камень. Посетители меня не видят, но моим рукам доверяют. А в свободное время я иногда сам делаю украшения. Вот, посмотри.
Он вложил в руку Асии массивный золотой перстень. Муза удивилась, какой он тяжёлый и словно излучающий тепло. По краям шли две борозды, тончайшая гравировка обегала обод. На кольце сложночитаемые буквы складывались в слова, значения которых Асия не знала.
- Это прекрасная работа. Ты гениальный мастер, - признала она.
Урод смутился.
- Не говори такого мне. Я не такой, каких вы, музы, избираете. Не такой творец, который создаёт бессмертие.
- О нет, ты плохо себя знаешь. Истинная гениальность и сила – в сердце и чистой душе.
- Как ты добра, мудра, юная прекрасная муза! И я, убогий, не имею права просить тебя о милости. Но всё же позволь… позволь я расскажу свою мечту. Я видел, как ты разговариваешь с людьми на площади перед храмом, с сирыми, больными и несчастными. Ты никому не отказала. Ты целовала их и уже одним этим дарила несказанное счастье. Могу… могу ли я рассчитывать… о нет, какой же я глупец! Я оскорбил тебя. Прости, что посмел подумать о таком...
Но Асия в порыве милосердной и лишённой всяческих условностей любви уже обняла страшную голову недочеловека, без всякой оторопи приблизила просветлённое лицо.
- Ты правильно всё понял. Я муза. И мне совсем неважно, как тяжёл груз проклятья, чтобы любить.
Дева прижалась губами к волосатой морде. И ощутила, как с удушающей змеиной силой сжали её стан чужие руки. Перед глазами всё поплыло – вместе с чудовищным образом: так отныне ненужная маска бросается с помостов сцены после отыгранной пьесы. Перед Асией предстал в неповторимом совершенстве лик, который не мог принадлежать никому из смертных. Он был прекрасен божественной, всевышней красотою. Он подчинял, толкал к добру и к худу, и невозможно противиться его влиянию.
- Видишь, что может один лишь твой поцелуй. Преображающий, животворящий. Вот перед тобой я тот, кто есть на самом деле.
Мужчина находился так близко, он искушал и пожирал глазами. Откуда у него такая сила? Он держал так крепко, так властно сжимал в объятиях, что воля девы растворялась в них, и она теряла самое себя.
Они слились в сумасшедшем поцелуе. Его язык ласкал её, распоряжался умело, по-хозяйски. Горячее, ожёгшее, как дуновение ада, дыхание стало воздухом, которым Асия жила отныне. Они сплелись так тесно, как будто то самые души их рвались из тел в болезненном желании полного соединения.
- Мы так с тобой похожи. Вспомни, мы вечность вот так же были вместе. И будем снова – ничто нас не разделит.
Асия почувствовала его внутри себя, большого и раздирающего на части. Он полностью овладел ею – вода, огонь – стихия, которой не ведомы преграды, что безжалостно превращает в подобие себе. Он отступал, впивался с ожесточением снова, ловил губами её губы, руками – её руки. А Асия кричала, потому что такого она не испытывала никогда ранее, и наслаждение было иступленным, вгрызающимся в разум, искуснейшим в коварстве зверем.
Он схватил её и поднял на руки, проникал плотью в тело, а помыслами – в душу. Безумное, неутолимое желание рвалось наружу и с любовником, в его неукротимой страсти разбивалось вдребезги, что яростное море о скалы. Обнажившуюся спину грызли зазубренные щели каменной стены, а впереди – стена другая, и то был он…
Асия захлебнулась собственным криком и умоляла прекратить – нет, не прекратить, она сама не знала, что просила. Слова остались лишь оболочкой мыслей, а все мысли рассыпались, исторгнувшись из разума. Значение имело лишь сейчас, бесконечное, вечное – такое, которого она желала.
***
Свет падал с низкого квадратного до несуразности окна и подловато подползал в ноги. Как можно было довериться хоть в чём-то мастеру после проектирования такого уродливого, словно криворуким великаном вытесанного, проёма и этой куцей, будто из стыда перед ним жавшейся двери?
Джотта не любил этого помещения. Оно было ужасно. Окно грубо, бессовестно вторгалось в сводчатое арочное пространство стены, и никакой самый приятный глазу вид, из него открывавшейся, - пусть даже райские кущи - не в силах его оправдать. Скруглённые стены, тяжёлые, угрюмо склонённые и как будто лишающие воздуха, и нависающие каменные крылья потолка – эта комната, как и точно такие же соседние, грубые и мрачные, не предназначались для росписи.
И всё же великий художник взялся за заказ. Потому что, в отличие от большинства недалёких профанов, он видел, помещение скрывало восхитительную, уму не подающуюся тайну.
Арки. Здесь не было жёстких острых линий. Комната – как одна сплошная бесконечность, всё движение в ней подчинено дуге. В неё можно вписать весь мир, и она поглотит его, не захлебнувшись. Отдаст царям – место царское, а Богу – божье.