Страница 33 из 61
- Какая же?
- Не знаю, она осталась там, откуда они пришли. У моря, далеко.
Анна замолчал, задумчиво поигрывая кистями одеяния. Отчего-то слова о волшебном источнике муз взволновали его – или он просто был всё ещё расстроен невежливым поступком брата перед хранителем архива.
По ступеням на крытый портик взошли цадокиады из числа священников Храма, кивнули брату-Анне, равнодушно оглядели его друзей. Соферим предложил уйти, чтобы не привлекать лишнее внимание.
Библиотека занимала одно крыло первосвященного дворца. Обогнув его, друзья переулками вышли на площадь перед храмом. За минувшее время она сильно изменилась: исчезли торговцы и менялы, утих шум рынка, разогнали шныряющих повсюду воров. Площадь очистилась от скверны и приобрела исконный величавый вид. На очищенных, сверкавших белизною плитах разбегались древние узоры – символы имени Бога, над полукруглыми ступенями и каменной стеной, под охраной двух медных, хвостами чудищ ада увитых колонн возвышался храмовый портал. Две колоннады, квадратом окаймлявшие всю площадь, не привечали больше нищих и убогих. Мощь крепких стен, обширное пространство, белейший цвет известняка красноречиво говорили о преображенье города, благословенного Салима, но не презренного, в грехах погрязшего Бабиля. И самый верный знак грядущих изменений – над храмом возводился грандиозный золотом слепящий глаз купол, смелая задумка Филиппа Марии, скульптора, архитектора и техника, возлюбленного царственной Дионы. Она показала путь к созданию досель невиданного шедевра, которого не знал презренный Бабиль. Плод истинной любви художника и музы, растущий купол вернее всех явлений выражал признание народом божественной природы дев, вышедших из моря
Со всех концов города видны были подъёмники на восходящих к небу стенах. Они предназначались, чтобы украсть у солнца его несметное сиянье и обозначить тем могущество человеческого гения, способного сотворить грандиозный шедевр инженерной мысли.
Работы шли, не утихая. Десятки каменщиков и сам Филипп Мария не сходили со строительных лесов ни днём в палящий зной, ни ночью, когда только свет факелов и ламп разгонял ночной мрак.
- Смотрите, мне кажется, даже отсюда я вижу Филиппа! – воскликнул с середины площади Симон, указывая на площадку на крыше храма. – Вот неугомонный! Слышали, он потребовал выделить себе три смены, и даже обед рабочим подавать наверх – да ещё и вина им плескать! Не удивлён, почему они не ропщут.
- Гениальное строение! – признал заворожённый размахом Соферим.
- В синедрионе пока не готовы судить так однозначно. Филиппу доверились и дали разрешение на работы, но пока он не завершит начатое, нет никакой уверенности, что купол не обрушится. Слишком смела его затея, - сказал Анна.
Над площадью без устали стучали молотки, прохожие возносили взоры к небу, на которое вторгалось человеческое чудо.
- Ты недоверчив и спесив, как все цадокиады, - обратился к брату Симон, едва они устроились в тени под колоннадой. – Не верить в гений мастеров, избранных музами, значит сомневаться в Боге.
- Мой брат стал мудрецом и толкователем высшей воли! – расхохотался Анна.
Симон пропустил колкость мимо ушей.
- У всех избранников муз успехом обернётся любое начинание, как бы вы к нему ни относились. Какие идеи рождаются во Флорариуме! Ничего подобного человек в жизни не совершал. И я безмерно горд, что состою в когорте таких великих мастеров, как Филипп Мария, Джотта, Дуранте Дельи. Ну и мастер Михаэль, конечно. Хотя этот гордец ни разу не был ни на одном нашем собрании.
Анна, едва удерживаясь от дальнейшего подтрунивания, многозначительно взглянул на Соферима, словно призывая в свидетели раздутого самомнения подмастерья великого скульптора.
- А что же там было в последний раз… Я будто бы познал все грани любви.
И Симон громким шёпотом поведал свой недавний опыт. В тот раз во Флорариуме застал он Джотту и Дуранте в объятьях муз. Художник писал портрет обнажённой Немертеи, у ног его сидела, голову сложив к коленям, тихая Амфитрита. В портрете поражала смелая рука творца: искусство ещё не принимало столь раскрепощённого и чувственного изображения нагой красы. Но Джотта свято верил, что, обращаясь к природой данной телесной красоте и воспевая совершенство божьего творенья, он обратит очерствевшие души к прекрасному и переломит застывшее сознание людей. И Симон безоговорочно поверил: таким великолепным явился облик, рождённый пророческой рукой…
- К чему ведёт срамное восхваленье тела? – скривился Анна. – Это не более, чем эгоизм и тщеславие пустующей бездушной оболочки.
- Как можешь ты так судить, когда, как я, не видел подобного творенья? Тогда б попридержал ты злой язык!
- И всё же в этом лишь один разврат.
- Разврат! А Дуранте в любовной горячке пишет Лаомедее сонеты о бессмертии любви. Тут тоже ты видишь один разврат?
- Твои друзья слишком сосредотачиваются на себе и уходят от Бога. А его царство, прежде всего, в душе.
- Грядёт переосмысление человечеством самого себя, как ты не понимаешь. И твоему Богу тут место тоже найдётся.
Взгляд Симона мечтательно устремился к величавому строению Филиппа, которое, становясь самой высокой точкой во всём городе, обещало вознестись ещё выше к небесному и творящему всё сущее божественному уму.
- Вот бы и мне создать нечто подобное. Так же легко подчинить природу камня, вдохнуть в неё жизнь и лёгкость, и любовь… Запомниться в веках хочу.
Вдруг юный скульптор звонко хлопнул Соферима по ляжке, отчего тот подпрыгнул.
- Есть же выход! Есть! Я знаю, как мы с тобою попадём в этот треклятый Садокский архив!