Страница 21 из 61
Симон пал ей в ноги и долго целовал точёные, холодные, как камень, ступни. Он готов был всю жизнь видеть лишь только их и поклоняться музе вечно за веру, которой она его наделила в ту минуту.
Соферим не узнавал Симона. Всегда заносчивый, порывистый и суетливый, в любви он стал задумчивым, сосредоточенным и терпеливым. Наверное, и его самого Асия изменила столь же сильно.
Но не в одной любви тут было дело. Музы учили видеть мир и чувствовать его иначе: глубже, болезненнее, тоньше. И на самой острой точке этого чувства рождались те шедевры, которые отличала чуть большая приближенность к божественному замыслу. Люди узрели, что могут стать на ступеньку ближе к недостижимому идеалу. Он, как огонь во тьме пустыни, манил и звал. И если раньше он слаб был и не виден, отныне все, в ком жила искра творения, тянулись к нему, как потерявшие и вновь нашедшие дорогу путники.
Любой истинный художник вовек останется вольнодумцем. В умении увидеть очертания противоположного берега океана, когда сам стоишь на другом его конце, таится исток и первопричина созиданья. Музы пробудили эти неподвластные ни логике, ни осознанью, ни человеческому закону силы. Открыто против власти и норм искусства не шёл никто, но создавались новые формы. Они, как чудовища, как дети новой эры, не принимали установленных порядков, потому что строились на своих, принципиально новых. Они бросали вызов и в том таили скрытую угрозу.
Поэт Дуранте Дельи и художник Джотта стали проводниками пробуждавшегося движения в искусстве, обновлённого, как обновилось старое и проклятое имя великого города. На манер философских школ прошлого вокруг них сложился круг творцов, кто жаждал возвысить искусство Салима до невиданных ранее высот: сочинитель песен и бывший шут Мисаил, Иоанн – безызвестный самоучка-музыкант, скульпторы Михаэль и Филипп Мария. Опальные новаторы и чтимые творцы, гениальности сыны – к каждому пришла муза и вдохнула неизведанную жизнь. Они были рождены заново, восстали строить славу мира и своих творений.
Нищие Джотта и Дуранте Дельи заняли денег и выкупили помещение во Флорариуме, доме цветов в квартале писарей. Здесь проходили частые встречи их соратников, друзей. Юноши Симон и Соферим тоже не остались в стороне: любому, кого одарила муза, вход был открыт.
Здесь отчаянные люди жаждали величья, но каждый собственную славу связывал со славой города. К нему сводились все их помыслы. Здесь дерзновенные идеи, эти призрачные химеры свободного и смелого сознанья, оживали и обрастали плотью. Здесь муки творчества горели лихорадочным огнём и были осязаемы: такими делали их музы.
Как много значила царившая атмосфера для юношей, таких как Симон и Соферим, как вдохновляла их она! У Соферима не было сомнений: именно сейчас и здесь творится их великое будущее и будущее возрождённого из пепла векового упадка Салима.
- Сегодня я подал прошение в синедрион о строительстве нового купола для храма, - под шумные крики одобрения оповестил всех Филипп Мария, скульптор статный и высокий, ценящий себя, что позволяло быть ему на короткой ноге с заправляющими в синедрионе цадокиадами.
- Глядите, Филипп уж раньше нас всех подсуетился! Он хочет, чтобы строительство доверили ему! - шутливым обличающим тоном воскликнул Джотта, счастливец, окружённый сразу двумя красавицами-музами, изящной Амфитритой и утончённой Немертеей.
- Не только строительство, но и внутреннюю роспись, - смело заявил Филипп.
Он вдохновлён был музою Дионой, тонконогой чаровницей с осанкой царицы. Он восхищался ей как лучшей женщиной, которая когда-либо делила ложе с ним. А узнав, что немало сведуща она в искусстве перспективы, искушена в науке геометрии и делает математически точные расчёты, он впал в сущее исступление и поистине богохульное поклонение перед её талантом. Он отчаянно любил её.
Диона предрекла, что он перекроет самым большим куполом весь храм.
- Но как?
В ответ она разбила куриное яйцо и просто указала на его вершину.
- Точно так же.
С тех пор его как будто осенило. Он понял, что открыла ему Диона на их простом математическом языке. Он возжелал немедля воплотить свой смелый замысел. С ним и явился пред очами членов синедриона, и был ими, со слов своих, всецело поддержан в этом стремлении.
- Нет-нет, уж поделись успехом и со мной, - сказал Джотта. – И Симону, ученику Михаэля, оставь хоть что-то. Не мыслишь же ты своё законченное творенье без скульптуры?
- Я отниму твой хлеб, Филипп! – воодушевлённо крикнул Симон.
Все рассмеялись. Художники делили поле будущих свершений, основы вечной славы для себя.
- Что ж, хорошо, Филипп, твой вызов принят! – хлопнул в ладоши Джотта. – Так и я тебе открою[A1] : сам первосвященник Кафа Садок призвал меня расписать залы его дворца. Отцы духовные нам благоволят. Да и Дуранте, - он пихнул друга-поэта в бок и хитро подмигнул, - я слышал, он сделал большой заказ. Расскажи же нам, Дуранте!
Поэт лишь подивился, впечатлённый осведомлённостью друга. Он пока никому не обмолвился о предложении Садока. К нему на плечо возложила голову Лаомедея, нежными округлыми руками объяв за шею. В больших очерченных глазах таилась неразгаданная доселе глубина. Младая беззащитность облика девы внушала доверие и ласку.
Цадокиады покровительствовали художникам и музам. Кафа Садок был известен тем, что покупал за деньги красоту, и его щедрое предложение до недавнего опальным и бездомным мастерам не сильно удивляло. Настораживало Соферима другое. В кругу книжников и скрипторов ходили слухи, что с приходом в город муз из главного Садокского скриптория последовало указание запретить распространение любых дальнейших откровений Перушима. Слова его оставались тайной для народа. Но, как и прежде, Соферим каждое утро вписывал новые страницы и был одним из немногих, кому оставалось известным содержание святого откровения, в котором Бог в разговорах с Перушимом отнюдь не лестно отзывался о пришедших музах, даже напрямую предупреждал об исходящей от них угрозе. Напрашивался вывод: как только в откровении стали проскальзывать сомнения в божественной природе муз и очернялась самая их сущность, оно сразу было сокрыто. Так же, как и ранее, исправно переписывалось, а после уходило в полку.