Страница 11 из 39
Дверь открыла ее соседка. Она сообщила, что Ира будет дома только после восьми часов вечера и разрешила оставить в комнате свои вещи. После бессонной ночи у меня, видимо, был крайне помятый и изможденный вид, так что девушка посмотрела на меня с явным испугом, спросила, не болен ли я, и предложила прилечь отдохнуть в их комнате на диванчике. Я смутился и, конечно, отказался, и мы, оставив вещи, отправились бродить по Петербургу. Походили по залам Эрмитажа, что еще больше усилило мою усталость. Но дело было зимой и долго находиться на открытом воздухе было невозможно по причине холода. Посидели в столовой, а вечером, когда стемнело, снова отправились в общежитие.
На этот раз вход охранял какой-то зловредный мужчина - судя по всему, отставной военный. Он долго и придирчиво рассматривал наши паспорта, но внутрь все равно не пустил, велев подождать в фойе на скамеечке. Немного погодя вышли Ирина с соседкой и с невозмутимыми выражениями лиц поставили перед нами оставленные накануне в их комнате вещи.
- С ночевкой ничего не получится, - сказала Ирина. - У нас здесь строго. Вам придется ехать в гостиницу.
Я попытался завязать с ней беседу, но девушку как-будто бы подменили. На все мои предложения погулять завтра вместе по Петербургу она отвечала отказом - односложно, раздраженно и агрессивно. Было очевидно, что вся эта ситуация ее крайне тяготит. Нам ничего не оставалось, как попрощаться и, за неимением денег в количестве, достаточном для того, чтобы остановиться в гостинице, отправиться ночевать на московский вокзал. Там мы и просидели всю ночь в креслах, обняв свои сумки. Утром я зашел покурить в вокзальный туалет и практически сразу следом за мной туда заскочил милиционер.
- Рупь штраф! Рупь штраф! - стал радостно восклицать он, поочередно указывая пальцем на куривших мужчин. Когда очередь дошла до меня, он заглянул мне в глаза и вместо повторения все той же фразы, внезапно покачал головой и грустно сказал:
- Нет слов...
Я ничего не ответил, грустно погасил сигарету и вышел. Штраф с меня почему-то не взяли.
Утром мы, усталые и злые, снова отправились в общежития университета, где во дворе Мухсин увидел студента восточной внешности.
- Ты таджик? - сурово спросил его мой попутчик.
- Нет, я туркмен, - ответил тот.
- Это ничего, - простил его Мухсин. - А мы вот таджики. Приехали к тебе в гости. Будешь показывать нам город.
Туркмен, нисколько не возражая, повел нас к себе в комнату. Там мы сели за стол, стали пить зеленый чай и неспешно беседовать. Спустя какое-то время в комнату подтянулись другие туркмены и поставили перед нами мыску дымящегося плова. Наконец, разыскали земляков Мухсина. Они устроили нас жить в общежитии, причем в женском блоке и даже принесли от коменданта белье и застелили наши кровати. По ночам, пугая меня, Мухсин лежал на кровати и стучал в стенку к нашим соседкам, но те были явно недовольны нашим появлением и, к моему большому облегчению, не выражали никакого желания познакомиться поближе. Напротив, таджики почти каждый вечер готовили нам плов и развлекали нас разговорами, рассказывая истории о своей жизни в горных кишлаках. Так, они со смехом поведали, что однажды громкими криками спугнули крестьянина, который собирался совершить соитие со своим ослом. Несчастный в страхе спрятался под осла и, сидя там, ласково поглаживал его по бокам, чтобы испуганное не меньше своего хозяина животное не убежало в горы. Днем таджики показывали нам городские достопримечательности - несмотря на то, что многим нужно было готовиться к сессии.
В Москву мы возвращались с сумками, полными гостинцев. Перед входом в общежитие я остановился на крыльце, чтобы обдумать происшедшее и покурить, а Мухсин поднялся на лифте на свой этаж. Покурив, я взял свои сумки и отправился следом за ним. На вахте дежурила новая вахтерша, испитого вида женщина лет сорока. Внезапно она преградила мне путь и потребовала пропуск. У меня его не было, и она наотрез отказалась меня впустить домой. Завязался скандал, вокруг собрались выходившие из столовой студенты, многие из которых меня знали. Они стали требовать, чтобы меня пропустили, некоторые даже схватили меня за руки и стали тянуть через проходную, но дежурная мертвой хваткой вцепилась в воротник моего пальто и не пускала, угрожая вызвать милицию. Она кричала, что я при ходьбе шатаюсь, а значит - пьян. Меня как будто парализовало, в голове помутилось, во рту пересохло, и я, как тогда, при посадке на речной катер, на время лишился дара речи.
Потом я опомнился. Отвел ретивую охранницу в сторону. Показал ей паспорт с пропиской и, заикаясь от чувства унижения, рассказал о своей болезни. Наблюдавшие эту постыдную картину студенты продолжали возмущаться. Лишь после этого вахтерша соизволила меня пропустить.
- А что? Меня сам ректор ценит. Я - умница! - победно крикнула она свидетелям происшедшей сцены и те, глухо ворча, стали расходиться. А она горделиво вернулась в свою стеклянную будку.
А я подхватил свои сумки, бросился к лифту, поднялся на свой этаж, вошел в комнату и рухнул ничком на кровать. Полежав немного, вскочил, достал из шкафа украденный мной талисман моей несостоявшейся пассии, направился с ним прямиком в туалет, бросил свой талисман в унитаз и яростно смыл. Унитаз вышел из берегов...
Так трагикомически закончилась моя первая и единственная в жизни любовь.
***
На следующий день, очевидно, на нервной почве, я почувствовал острые боли в желудке. У одного из соседей я как-то видел импортные желудочные капли и, недолго думая, выпил весь флакон, чтобы посмотреть, как подействует это средство. Ничего хорошего не получилось. Наутро я почувствовал, что мою шею сводит судорога, голова поднимается вверх и ее невозможно вернуть в привычное положение. Произошел частичный паралич, речь стала смазанной. Я постучал в комнату к Алексею Д. и прилег у него на кровати. Он вызвал скорую помощь.