Страница 52 из 82
- Кто хочет сказать? - спросил Искра.
Руку подняла Наташа Шереметьева, и Степан с некоторым удивлением дал ей слово. Наташа встала, бесстрашно оглядела всех и сказала совсем неожиданное:
- Нужно про их глупость написать Чкалову. Это им будет самое хорошее наказание!
- Ну, сила! - воскликнул Горошко, почтительно глядя на девочку.
- Не надо! - крикнул Лира.
Это были его первые слова, до этой минуты он даже не пытался оправдываться или защищаться.
- Ага, значит, ты понимал, что поступаешь по-дурацки? - спросил Витязь.
- Это он хотел стать храбрым, как Чкалов, - сказал Искра. - По-моему, хорошо предложила Наташа - давайте напишем и спросим, как он про это думает.
...Письмо было написано в тот же вечер. И Чкалов ответил. Письмо его мы прочитали вслух:
Дорогие ребята!
По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.
Когда герои-летчики полетели спасать челюскинцев - это была смелость. Разве не было тут риска? Конечно, был. Самолет мог заблудиться в тумане, мог обледенеть, мог в случае порчи мотора пойти на вынужденную посадку и разбиться о торосистые льды. Это был риск смелый, благородный, но рассчитанный и обоснованный. Люди рисковали своей жизнью ради спасения жизни других. Они делали это не для того, чтобы поразить мир, а для того, чтобы выполнить долг.
А вот когда ребята стоят на рельсах, дожидаясь приближения поезда, или прыгают с трамвая на трамвай, хватаясь за поручни, когда они тут рискуют жизнью, - это не геройство, а просто глупость.
Воспитывать в себе мужество, ловкость, находчивость - это очень хорошо, это вам пригодится. Но мужество воспитывается не на трамвайной подножке.
Придя вечером в спальню, Лира увидел над своей кроватью плакат:
МУЖЕСТВО ВОСПИТЫВАЕТСЯ НЕ НА ТРАМВАЙНОЙ ПОДНОЖКЕ!
Постановили, чтоб плакат этот висел у Лириного изголовья полгода: раз он такой забывчивый, пускай вспоминает каждый день!
* * *
Тем летом мы снова отрядили в совхоз сорок ребят на горячие дни уборки. Как и в прошлом году, главным над ними был Вася.
Он расторопен, в меру быстр, основателен. Мне бывало покойно, когда дело поручалось ему. Вот Лире энергии не занимать, но, поручив ему что-либо, я всегда помнил: надо проверить. Коломыте можно было сказать и забыть: и без проверки будет сделано добротно.
Они возвращались домой строем, с песней. Коломыта шагал сбоку и, когда вводил свой отряд в ворота, всегда, если не встречал их, поглядывал в сторону моего окна.
И вот однажды они пришли молча. Я сразу понял: что-то случилось.
Казалось бы, все как всегда: сводный отряд возвращается после трудного дня, бывает - и не поется. Но нет. Витязь отвел глаза, а вот и Лида не пожелала встретиться со мною взглядом.
- Стой, раз-два! - командует Василий.
...Случилось вот что.
Ребята обедали в поле вместе со всеми - получили по миске дымящейся каши и мирно ели. И вдруг Катаев развернулся, выбил у Сизова миску из рук и бросился на него. Коломыта схватил его за руку, оттащил.
- Бросьте безобразничать! - закричала повариха.
- Всё хвалили детдомовских - дисциплина, дисциплина. Вон она, дисциплина, - дерутся! - сказал кто-то из рабочих.
- Распустились, - поддержал другой.
Спасибо Вале, агрономовой дочке, она ничего не сказала, хоть и могла бы - добрая половина горячей каши оказалась у нее на сарафане. Девочки кинулись к ней, ребята на всякий случай придержали Сизова, Коломыта сквозь зубы сказал несколько слов Катаеву.
С грехом пополам пообедали, потом работали до седьмого пота разбираться в том, что случилось, недосуг, да и не хотелось на людях.
А на прощание бригадир сказал:
- Хотите работать - работайте. Хотите драться - оставайтесь, дома.
...И вот мы сидим в саду. Уже сумерки. Мы молчим. Что бы ни случилось, Катаев тяжко виноват. В чужом месте, куда нас позвали на подмогу, ударить товарища, опозорить наш дом - этому нет оправдания. Но что все-таки случилось? Непроста же он полез в драку, да еще в чужом месте, где по одному судят обо всех нас.
- Что бы Сизов ни сделал, все равно ты виноват, - говорю я Николаю. Но за что ты его?
Катаев молчит.
- За что он тебя? - спрашиваю я Сизова.
И этот молчит.
Вдруг Катаев, словно приготовясь к прыжку в ледяную воду, сдавленным голосом начинает:
- Я скажу... Ладно... Я скажу...
И он говорит. Когда ребята обедали, кто-то стал рассказывать, что проворовался совхозный бухгалтер - растратил или просто взял всю наличность и удрал. Кто заинтересовался новостью, а кто, углубившись в кашу, и не обратил на нее внимания. А Сизов, наклонясь к Катаеву, сказал: "Стибрил и удрал. Вроде твоего отца". И вот тогда...
Как Сизов узнал об этом? Как-то мы с ним окапывали в саду яблони, и он вдруг сказал: "Семен Афанасьевич, а вы знаете, у Катаева отец растратчик!" - "А ты почему знаешь?"- "Он Анюте говорил". - "Он что, просил тебя мне об этом сообщить?" - "Нет, я сам, я..." - "Подслушал?" - "Я не подслушивал, я нечаянно услышал".
Я ненавидел его в эту минуту, я был уверен: нет, этому никогда не стать человеком!
Развязный почти со всеми, Сизов с Анютой был если не робок, то сдержан. А она не то чтобы плохо относилась к нему. Пожалуй, никак не относилась. И он - ошибка всех ревнивцев - счел, что виною этому не он, не она. Он стал искать виноватого, как будто тут мог быть виноватый, - и нашел его в Катаеве. Он не задирал Колю. Он выжидал. Подкарауливал. Провожал настороженным взглядом. Старался быть рядом, если Катаев разговаривал с Анютой. И вот - досторожился.
- Так вот, - сказал я, с трудом сдерживаясь, - это не твоя тайна, не тебе она была доверена, забудь о ней и никому - слышишь, никому! - ни слова. Понял?
Прошло недели три. Он терпел, молчал, приберегал чужой секрет, как камень за пазухой, и вот - не выдержал.
Незадолго до этого разговора к нам заезжал Ладенко, директор соседнего детдома. Услышав фамилию "Катаев", он спросил про отчество Николая, откуда он - не из Киева ли? А потом сказал, что знал его родителей. Отец был человек честный, но слабый, безвольный. А слабому рядом с деньгами поскользнуться легко: то приятель попросил в долг на малый срок, то самому понадобилось что-то, ну и решил: "Возьму из казенных, а в получку верну" - и не вернул: нынче да завтра, а тут, как на грех, ревизия... Ну и суд, конечно, приговор - десять лет. Вскоре умерла мать, Катаев попал в детский дом - один, другой, третий, пока не очутился у нас. В его документах о судьбе отца не говорилось.