Страница 51 из 82
- Почему у вас дети сами моют полы? - был чуть не первый его вопрос.
- А кто им должен мыть полы? - взорвался я. - А в семье дети не моют полы? А когда наши ребята выйдут и детского дома - они что, станут нанимать себе прислугу?
Шаповал пожал плечами:
- Почему вы так горячо возражаете? Если каждый пустяк принимать так близко к сердцу, вас ненадолго хватит. Я, например, ничего и никого дальше пуговиц не пускаю.
Он провел рукой от подбородка вниз - и хотя на нем был пиджак, а под пиджаком виднелась рубашка и обычный скромный галстук, я вдруг отчетливо увидел ряд наглухо застегнутых мундирных пуговиц.
Вот такой он и был - наглухо застегнутый. Замечания обычно делал разумные, не придирался, не подсиживал. Аккуратный, добросовестный. Но для нашего дела этого мало.
- О-хо-хо, - сказал Казачок, - знаю я таких! Его дело петушиное: прокукарекал, а там хоть не рассветай.
Как-то Шаповал сказал:
- Развязные сочинения пишут ваши воспитанники! - и протянул мне сочинение Гриши Витязя о детстве Кирова. Начиналось оно так:
Рано лишився Серьожа батька та мамы. Бабуся привела 8-литнього хлопчика в дитячий притулок. Он, когда вырос, стал билшим чоловиком, но и маленький був хорошим хлопчиком. Вот о том я зараз кажу.
Гриша писал о Сереже Кострикове совсем как о дружке своем, о сверстнике.
- Что ж, - сказал я, - разве лучше было бы, если б ребята восхищались Кировым, как восхищаются далекой звездой? Пусть знают, что судьба Сережи Кострикова была поначалу сродни их собственной судьбе.
Шаповал только пожал плечами.
* * *
Однажды поздним вечером, когда все уже улеглись, Искра отыскал меня в саду. Я любил побыть там один - походить, подумать.
- Семен Афанасьевич, - начал Искра, - не буду я кончать десятый класс. Пойду в техникум... или работать. И подальше поеду... в Киев. Или еще куда-нибудь...
Он ничего не объясняет, да мне и не надо объяснений.
- Не дело это, - говорю я. - Надо кончить десятилетку, уже недолго осталось. И тогда я тебя отпущу.
- Вы не знаете, почему я хочу уехать...
"Анюта" - этого слова мы не произносим. Но отвечаю я прямо:
- Нет, знаю. Только ведь жизнь - штука непростая. Это поначалу кажется, что все впереди легко и просто. А на самом деле всяко бывает. И не годится сворачивать с пути, едва только стало трудно.
Никогда еще я не говорил со Степой так холодно. Но сейчас я не смею его жалеть, жалостью ему не поможешь.
Мы еще долго ходим по саду и то молчим, то разговариваем, только уже о другом. И я думаю: что ждет Степу впереди? Он не в силах забыть о своем уродстве и убежден, что и другие не могут забыть...
А Федя? Все пережитое тенью легло и на его характер, и на лицо. Мягок он только с Егором, Леночкой и Галей, да еще с Лидой, пожалуй. С прочими сдержан, суховат, близко к себе не подпускает. Он дружит с Лирой и Катаевым. Но обоим нелегко приходится - с ними он крут и поблажек не дает.
Лира вымахал в последнее время с версту коломенскую - длинный, худой как щепка, но при этом крепкий и гибкий, точно хлыст. По-прежнему он горластый и веселый, и хоть ему уже пятнадцать, он все еще точно малый ребенок - так бездумны и внезапны его поступки.
Он безудержен, в нем нет тормозов и нет сосредоточенности. Мне казалось: я знаю о нем все, читаю в нем, как в открытой книге. И, как всегда в минуту самоуверенности, я снова убедился, что в нашей работе нет покоя.
Еще летом, когда Чкалов, Байдуков и Беляков летели из Москвы через Северный полюс в Америку, Лира, Крещук и Катаев каждую свободную минуту проводили у репродуктора и за газету хватались первыми.
На стене в столовой висела карта. Остров Рудольфа, Земля Франца-Иосифа -эти названия произносились так запросто, словно речь шла о Волошках, Старопевске или Черешенках.
Лира всем объяснял, что самое страшное - когда полетят через Арктику. На дворе стояла жара, все цвело и зеленело, а мы толковали про метели, вьюги и обледенение.
Когда самолет приземлился наконец по другую сторону океана, у нас в Черешенках грянуло такое "ура", что не диво было бы, если б его услышали в Ванкувере.
Но вот Лира где-то вычитал, что Чкалов в детстве любил в ледоход кататься на льдинах, как на плотах. Прыгал со льдины на льдину, и так - на середину Волги!
- А если б мы так, что бы нам Семен Афанасьевич сказал?
- Хватит! - говорю я. - Покатались с горки на речку, искупались в проруби - довольно!
Это против нашего закона - поминать старое. Но ведь случай такой, что без тяжелой артиллерии не отобьешься.
И все равно отбиться не удалось.
Однажды Василий Борисович чуть не за шиворот притащил ко мне Лиру - тот упирался и нипочем не хотел идти. В глаза мне он не смотрел, и на лице его было написано отчаяние - он знал, что прощения ему не будет.
Выяснилось: Казачок шел вдоль полотна железной дороги и увидел - кто-то стоит столбом на рельсах. Тут же раздался гудок. Василий Борисович обернулся - по рельсам набегал поезд, а мальчишка все стоял. Василий Борисович крикнул. Но что кричать, паровозный гудок слышнее, однако парень и ухом не ведет. Казачок кинулся к нему, стащил с рельсов, поволок за собой и тут только разобрал, что это Лира. Казачок тряс его так, что если бы, на беду, мимо проходил Кляп, у него было бы полное право утверждать: наши воспитатели бьют ребят!
Оказалось, Лира - снова здорово! - испытывал свою храбрость. Он хотел подпустить к себе поезд ни много ни мало - на метр и тогда только отскочить. Ну, когда он в двенадцать лет проделывал такое - куда ни шло. Но сейчас?
- Пускай он больше мне на глаза не попадается, - говорит Казачок с дрожью в голосе. - У меня руки-ноги трясутся. Понимаете, поезд мчится, а он стоит...
- Иди вон! - сказал я Лире с холодной яростью. - Вон отсюда, видеть тебя не могу!
В тот же день на общем собрании Василий Борисович снова рассказал о случившемся и закончил словами:
- Я даже не знаю достойного наказания за такой поступок.
Тогда встал Крещук и сказал, хмуро глядя прямо перед собой:
- Наказывать - так и меня и Катаева. Мы все трое виноваты.
- Час от часу не легче! Ты что, тоже под поезд совался?
- Ну... не совался. Но мог. Это все равно... Мы решили воспитывать храбрость.