Страница 53 из 82
В другом бы случае за драку в совхозе наказали беспощадно. Но что сказать Катаеву? Отвечать на обиду кулаком не годится, верно. Но есть несчастья, которых нельзя касаться ни словом, ни взглядом.
Решили отозвать Катаева из отряда, помогавшего в совхозе.
- И до самого конца, пока живет в детдоме, на раооту вне дома не посылать! - предложил Виктор.
Никто его не поддержал. Мефодий проворчал негромко:
- Больно круто забираешь.
- Кто за предложение Якушева? - спросил Искра.
Всe молчали. Потом Коломыта хмуро сказал Виктору:
- А если бы твоего батьку... вором, ты бы тогда как?
Больше о предложении Якушева речи не было.
И еще решили - снять Коломыту с поста командира сводного отряда. У нас давно повелось: старший за все отвечает. И конечно, это и было для Николая самое чувствительное наказание. А Коломыта и бровью не повел: ему что командиром, что не командиром - главное, в поле, а этого у него не отнимут!
Пока решался вопрос о Катаеве, ребята сидели словно замороженные, говорили сквозь зубы. Но вот решено с Колей - и их словно подменили. Даже не сумею сказать, что произошло - кто выпрямился, кто поднял голову, - но воздух стал другой.
- А Сизов пускай уходит! - громко сказал Витязь.
- Уходит, пускай уходит! - тотчас горячо крикнул Лира.
- Что за ярмарка! Почему не просишь слова? - сказал Степан.
Подряд берут слово Горошко, Коломыта, Литвиненко и еще ребята, и каждый говорит одно:
- Пускай уходит!
- Пускай уходит!
Рядом со мною, жестом попросив у Степана разрешения говорить, поднимается Василий Борисович:
- Это легко сказать - пускай уходит! Его сюда привели, чтоб вы сумели воспитать его человеком, а вы говорите - пускай уходит. Да кто же вам это позволит? И роно никогда не утвердит такого решения.
- Другому уйти некуда. Вот мне - куда я пойду? Или Витязь - кто у него есть? Мать? Отец? Или, может, тетка? Нет у него никого. А Сизову есть куда пойти, у него и отец, и дед с бабкой. - Это говорит Коломыта.
- А ты что думаешь, Лида? - спрашивает Искра.
- Я думаю, он не маленький. Конечно, воспитывать надо. Но ведь нельзя же так: вы меня воспитывайте, а я буду делать что хочу.
- Крещук, ты? - спрашивает Степан.
- Исключить, - откликается Федя.
- Ты, Анюта?
- Но ведь правда же... подлость, - говорит Анюта негромким, ясным своим голосом. - Он, верно, понял. Пускай скажет - понял он?
- Утром напакостил, а вечером уже понял? - говорит Лира.
- Мы никуда не можем его отослать, - объясняю я. - Иван Никитич увез Анну Павловну лечиться на Кавказ. Отец и мачеха на новой стройке, там и жить толком негде.
- Я брал Сизова не у тетки - у отца.
- Предлагаю: пускай пока живет. А как Иван Никитич, приедет, Сизов уйдет отсюда, - говорит Коломыта.
И никто не хочет слушать, что скажет Сизов. Утром совершив подлость, к вечеру и впрямь трудно ее осознать. Соврать можно - так ведь нам вранья не надо.
Что же будет?
Решение ребят мне не по сердцу. Какими глазами я посмотрю в глаза Ивану Никитичу - забирайте, мол, мы не справились? Да и разве мы сделали все, что могли, все, что обязаны были сделать?
- Я не согласен с вами, - говорю я. - Сизов у нас живет недолго - и разве он таким сюда пришел? Нет, многое в нем переменилось, во многом он стал лучше...
- А Тоську Борщика денщиком обернул?
- Что ж, верно - он оступался, ошибался. Но мы сильны, мы можем еще многое сделать.
- Семен Афанасьевич, - говорит Витязь, - он не просто подлость учинил, он из мести... Из мести! Потому что Катаев тогда про Тоську сказал.
Искра голосует: все до одного за исключение Сизова из нашего дома. Впервые ребята не хотят понять меня, впервые, идут наперекор.
* * *
Уже после сигнала "спать" я застал Катаева у нас - он сидел напротив Гали, сцепив руки меж колен и повесив голову. Лица его не было видно; когда я вошел, он опустил голову еще ниже, и вдруг я понял, что он плачет.
- Полно, - сказал я. - Из-за Сизова плакать?
- Я... не потому... - ответил он шепотом.
Галя подняла на меня глаза:
- Он решил, что это Анюта сказала Сизову про отца.
- Ах дурень! Как ты мог подумать? Он же просто подслушал твой разговор с Анютой.
- Я... после собрания... говорю ей... один на один...Зачем, мол, ты ему сказала, ведь ты честное слово... А она ничего не ответила, посмотрела только и ушла. Она теперь... знать меня не хочет.
И он заплакал навзрыд. Он говорил что-то бессвязное - тут было и "умру", и "все пропало", и еще невесть что.
- Перестань, как тебе не стыдно! - возмутился я.
Галя показала мне глазами на дверь, и, хлопнув дверью, я вышел.
Я не думал, что Катаева надо утешать. Когда-то, в юности, я был очень влюблен в одну девушку. Но она вышла замуж за другого. И я сказал Антону Семеновичу: "Не могу я больше жить после этого". - "Правильно, не живи". "Нет, верно, Антон Семенович. Ни к чему душа не лежит, работать не могу" - И не работай, не надо". - "Я повешусь, Антон Семенович!" - "Правильно, вешайся. Только, пожалуйста, подальше от колонии, если можно".
Помню, вешаться мне в тот час расхотелось. И теперь я хотел бы привести Николая в чувство, встряхнув его, а не утешая.
Дождавшись, когда он ушел, я вернулся к себе.
- Вот когда я мальчишкой был влюблен без взаимности и хотел вешаться, Антон Семенович...
- Я знаю, что сказал тебе тогда Антон Семенович, ты мне рассказывал об этом уже четыре раза. Но как же ты не понимаешь разницы? Мальчику пятнадцать лет...
- Тем более...
- Нет, неправда! И еще как ты там был влюблен, а вот Коля действительно... Часто ли ты видел, чтоб он плакал? Сначала его обидели трудно. А потом он сам обидел - еще труднее. Да кого обидел! И зря... Думаешь, легко?
- Что же ты ему сказала?
- Что когда любишь или дружишь, надо беречь... надо верить. И что он не смел так подумать про Анюту. И уж раз так вышло, надо извиниться. И надо быть мужчиной, взять себя в руки.
...На другой день Катаев извинился. Анюта очень спокойно сказала:
- Я не сержусь. - Но за этим спокойствием было: "Не сержусь, потому что ты мне больше не друг. А на чужого что сердиться?"
Казалось, все осталось по-прежнему. Анюта была с ним, как со всеми, ровна, но исчезло то, что было источником радости. Она стала не просто ровна, а равнодушна. Николай это понял. Несколько дней он ходил чернее тучи. А потом словно что-то приказал себе. И в один прекрасный день встал как ни в чем не бывало, и только очень пристальный глаз замечал, что на душе у него камень.