Страница 21 из 24
— Мы будем вдвоём! Помнишь, ты говорил, что будешь рад, когда я влюблюсь? Я влюбилась! Он тут, он похож на тебя, как ты и говорил! Мы придём вместе, мы все будем счастливы…
Я попытался брыкнуться и замычал. Над нами клубились лица, в туче черноты мелькали носы, глаза и губы. И я увидел очертания мужской головы. Острый подбородок и вздёрнутый нос! Алинин папа смотрел на наше совокупление, как аспирант смотрит за спаривающимися кроликами. Боясь что-нибудь пропустить, внимательно и напряжённо.
Алина начала двигаться снова. Она стонала, она выгибалась и сжималась, она схватила мою руку и положила её себе на грудь.
— Пора! Пора!
Запрокинув голову к потолку, она захрипела. Широко открытый рот и ровный ряд зубов, вот всё, что я видел в кромешной тьме. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь пришёл. Я хотел услышать скрип входной двери, шум снимаемого дождевика, шелест колёс или урчание автомобильного двигателя. Но за окном был только дождь.
Алина снова посмотрела на меня. Она скулила, как собачонка, её тело лоснилось и блестело от пота, а лицо… о, лицо исказилось страшной гримасой, глаза покраснели, на чуть приоткрытых губах застыла то ли усмешка, то ли крик.
— Мне так больно, — сквозь шум я слышал этот голос. Нечеловеческий. И, чтобы понять истинные причины, мне нужно было просто смотреть. — И они стали ярче, видишь? Смотри, какие они яркие, когда настоящая боль жжёт тело!
Где она научилась так двигаться? Умирающий мозг не поспевал за тем, что видели глаза. Люди, Алина, дождь и чёрное окно — превратились в призраки, смешались. Боль разбрелась по телу, вселилась в каждую клеточку, она рвала меня на части, и вот тогда-то я и понял, что значит последние мгновения жизни. Друзья, они отвратительны и ужасны. Это момент, когда ты видишь пустоту, когда понимаешь, что всё кончено. Пока жизнь! Больше не будет летних вечеров, реки и заката; топлёного солнца, тёмно-зелёного леса; не будет бабушки и отца, никого не будет. Никогда этого не поймёшь, пока не потеряешь главного — жизнь. Все потери, что были до этого — такая чушь и глупости. Отрезанная рука — чушь, исчезновение матери — всего лишь жизненная неувязочка, коих будет случаться много и на каждом шагу. Но, ты понимаешь это, когда видишь свой конец. Да, жизнь продолжится, но тебя в ней уже не будет. Стоя у черты, ты понимаешь, что никогда и ничего не терял по-настоящему.
В состоянии шока или крайней боли, люди могут ничего не видеть, или же вспоминать спустя некоторое время только картинки, образы…
Я помню всё.
Алина запрокинула голову. Её рука поднялась, и она сунула два пальца в рот. Тени обступили нас ещё плотнее, да так, что ничего не осталось, только чернота. Простите за подробности, но кончить я не мог, да и ей, кажется, этого было не нужно. Алина наслаждалась, извивалась, потела и стонала. Послышался звук рвотных спазмов, её кисть скрылась во рту. Я попытался скинуть с себя сумасшедшую, но любое движение давалось с трудом. Открыв рот, я промычал что-то, но звуки поглотили тени.
Наконец, Алина вытащила руку изо рта. На кончиках пальцев осталась серебряная слюна, которую психопатка вытягивала из себя. Сверкающая полоска становилась длиннее по мере того, как Алина поднимала руку. А потом до меня дошло, и я, собрав в кулак всё, что только можно, оторвал голову от пола.
Нет, не слюна… Спица. Она засунула в горло спицу. Всё-таки, Алина измучила себя до такой степени, чтобы свидеться со своими любимыми тенями. Вот почему она хрипела! Но, разве можно говорить с острым предметом в горле?
Она склонилась надо мной. С губ свисала алая струйка крови, горячие капли падали мне на грудь. Алина провела холодной спицей по моей щеке и горько улыбнулась. В её глазах стояли слёзы.
— Я люблю тебя, Паша, — прошептала она.
— А я тебя нет! — сказал я, но не уверен, что она поняла мои хрипы.
— Я люблю тебя. А там наша любовь освободится от мясной оболочки. Она будет вместе с болью и настоящим пониманием мироздания. Без тебя, милый, я бы никогда не смогла этого сделать! Я так счастлива! Теперь мне больно, и я счастлива. Это лучший мир, поверь! Ты увидишь и поймёшь. Ты потерял надежду, ты потерял всё, поэтому ты готов!
— Ты… из-за тебя… — хрипел я.
Она улыбнулась. На этот раз улыбка была искренней, весёлой. Так улыбается человек, восходящий на пьедестал; полководец, разгромивший вражескую армию; так улыбается Алина, победившая меня.
Не важно, о чём мы говорили в тот момент. Сумасшедшая маньячка, сидящая сверху на моём члене, и я — кусок пульсирующей умирающей плоти. Совсем неважно. Важно то, что она сделала спустя несколько мгновений. Эти мгновения запомнились мне надолго. В темноте ночной комнаты её силуэт, её стройное, чертовски привлекательное тело, её распущенные волосы, её кровь, капающая с губ, её тонкие руки, в одной из которых она держала спицу… это, братцы, выглядело потрясающе. Не зовите меня сумасшедшим, не нужно. Любящая женщина — всегда маньячка. Красивая, прекрасная маньячка. Зло в поступках, но красивое тело не может быть злым, даже если совершает ужасные поступки. Бёдра, талия, плавные движения. Я клянусь вам, что хочу запомнить её именно такой, но она является каждую ночь и стоит в дверях, и держит в руке спицу… Чёрная, безликая.
Она стянула протез с культи. Она поднесла спицу к заживающему мясу. Металл приближался, и я чувствовал его. Но разве что-то мог сделать? Тени одобрительно кивали головами; не говоря ни слова, закрывали глаза. И женщина, которая была моей матерью, и Алинин отец… для них показывали спектакль. Победа мира боли над миром живых. Они впервые своими глазами видели чужую смерть, и, скорей всего, вспоминали свои смерти. О, они радовались! Радовались, что видят, как плоть остаётся в мире живых, а тень, душа, стремится во мрак, где миллиарды, мириады силуэтов замирают друг напротив друга, бесконечным частоколом, чёрные безликие, простираются за горизонт и каждую секунду вспоминают то, что помнят — адскую боль перед смертью и великое осознание того, что значит настоящее существование…