Страница 18 из 24
— Ты специально привлекла их внимание, признавайся! Зачем ты мучаешь меня?
— Я не мучаю, — сказала она. — Как я могу тебя мучить, я люблю тебя. Люблю, понимаешь?
— Хватить молоть эту чушь! Когда ты успела меня полюбить, а?
Я орал и совсем не замечал этого.
— В самый первый день, как ты приехал после операции! В самый первый день! Когда ты стал похож на…
— Что тут происходит?
Мы одновременно обернулись. В коридоре стояла бабушка с газетой. Она смотрела на меня из-под очков.
— Ничего не происходит! — оскалился я. — Она всего лишь отобрала мои таблетки. Рука ужасно болит! Уж, простите, не могу терпеть боль! Как девочка, правда? Ох, как же, как же, ведь я — мужик! Отдай таблетки!
Я снова повернулся к Алине, но та уже шмыгнула в дверь и убежала на улицу. Только петли скрипнули.
— Отстань от неё! — сказала бабушка. — Не видать тебе твоих таблеток, понятно? Это я их взяла.
Я подошёл к бабуле. Приблизился очень близко, можно сказать вплотную. Ничего не соображал тогда, как поленом по голове огрели. Лицо полыхало, от возбуждения и прилива крови обрубок пульсировал, словно вышедший из строя маяк.
— Только не ври мне, хорошо? Ничего ты не брала!
— Тебе показать? — бабуля полезла в карман и вытащила оттуда серебряные пачки.
Я кинулся на неё, в надежде отобрать хоть одну, но бабушка ловко отступила назад, и рука моя скользнула по пустому воздуху.
— Господи, да что с тобой? Ты бледен, ужасные круги под глазами, губы дрожат! — кричала она. — Поди в ванную, умойся! Сколько ты уже не делал массаж, не промывал её, а? Во что ты превращаешься?
— В дерьмо! — орал я, брызгая слюной. — В дерьмо, которое никому нахрен не нужно! В сраного калеку, в надкушенное яблоко, в помойное ведро с вашим мусором внутри!
— Да кто в тебя мусор-то кидает, придурок?
— Вы, кому ж ещё? Все вы, весь мир!
Бабушка покачала головой, спрятала таблетки обратно в карман.
— Никаких таблеток, ясно?
— Подавись ими! — прошипел я и гордой походкой отправился в спальню.
Закрыв дверь, я прижался потной спиной к гладкой поверхности крашеного дерева, ручка упёрлась в бок. Помню, какая холодная она была, несмотря на духоту полуденного августовского дня. Я тяжело дышал, хватал ртом воздух. По комнате бродили тени. Много-много, даже свет перед глазами померк.
Какие, к чёрту, тени? Я с разбегу прыгнул на кровать, я топтался по не застеленным простыням грязной обувью, я пинал подушку, которая выдержала несколько ударов, а потом взорвалась, превратившись в дым из перьев. Только после я успокоился. Спустился на пол, положил голову на холодную дужку кровати.
Моя пустая бутылка раскололась вдребезги. Не осталось даже воспоминаний о былом счастье. Затянуло небо над головой. Мир боли? Вот он, здесь, на Земле. Друзья ушли, уехал отец, бабушка отвернулась. Осталась Алина.
— Алина! Зайка! Приди ко мне, солнышко! — заорал я, а потом громко рассмеялся. Смех душил, болели рёбра. Катились слёзы по щекам, и я не заметил, как они превратились в глухую печаль, никому не нужную боль. Только сам перемалывай эти объедки в себе. Перемалывай, как вечно работающая молотилка. Просеивай, по крупице, пока ничего не останется.
Потом я плакал. Долго плакал, уткнувшись мокрыми щеками в сложенные на коленях руки. Так горько, по-настоящему, не было ни до, ни после. Я не знал, что ждёт меня впереди, я просто не видел выхода. Только калека и комната — вот, что осталось от былого меня.
Потом, дверь отворилась.
— Паша? — она говорила тихо. — Ты звал меня?
Я поднял на неё красные глаза, улыбнулся, хохотнул.
— Что делать, а?
— Терпеть боль, — она подошла и опустилась на колени. — Терпеть боль, милый мой. Потому что больше ничего нет. Только она. Только она.
Алина обняла меня. К лицу прижалась грубая ткань рубахи, от неё пахло речкой и песком, потом и кожей. Я зарылся лицом в девичью грудь, я снова плакал, как малое дитя на руках у матери, которой никогда у меня не было. Даже через одежду я ощущал, какая Алина холодная. Нежные руки обняли мою голову, её лицо бродило влажными губами по волосам, она тяжело дышала. Сквозь слёзы и сопли я чувствовал щеками две аккуратные выпуклости и упругие соски.
— Алина? Алина, как дальше быть? Я не хочу больше боли! Я не хочу смотреть на этот сраный мир!
— Придётся, — шептала она. — Как я смотрела на него. Как я смотрю каждый день. Каждую минуту, после смерти отца.
Она говорила, и её слова с трудом доходили до меня. Мы глухи к чужой боли, мы слышим только себя.
— Знаешь, он был красив, смел и добр. Такого доброго и нежного мужчины нигде больше не найдёшь! Мы любили друг друга… Ты так похож на него! Так похож!
Один в один, друзья. Слова её отложились где-то в сознании, и теперь я постоянно вспоминаю их.
Для Алины я — мученик, как и её папаша. Потому и полюбила она, потому и решила…
Но, нет, не буду открывать всех карт, иначе разбежитесь, не допив со мной вот этой бутылки!
Любовь женщины — кисель. Любовь Алины — чёрный кисель, разбавленный мятой и льдом. Безумна, влюблена. От того и безумна, что любит, готова на всё, но только ради себя! Только чтобы ты был рядом целую вечность и не важно, как там тебе внутри: хорошо ли, противно ли…
Она отодвинулась. Я видел свои позорные слёзы на её груди, ткань в том месте потемнела.