Страница 31 из 51
Тартеш не сомневался в этом. Чувствовал незнакомую, яростную силу, переполнявшую чужака, скрывающуюся за обличьем юного бродяги.
– Я не враг, – сказал Тартеш. – Но почему?.. – И тут же добавил, пораженный догадкой: – Они хотели убить тебя? Колдовством?
Нишу вновь взглянул на него, на этот раз долго, и кивнул.
– Не они, другие хотели, но все люди одинаковы. Я жил возле страны двух рек, я знаю все, что случилось. С тех пор я нигде не задерживаюсь надолго, никому из людей не рассказываю, кто я. Эти встретили меня на дороге, думают, что подобрали из милости, приняли в семью. Поживу с ними несколько лет, потом найду других. Тартеш, – взгляд Нишу был пристальным и темным, слова звучали почти как приказ, – бросай своих людей. Найди других, не раскрывай, кто ты. Иначе, рано или поздно, они решат убить тебя.
Тартеш молчал, не в силах найти ответ. Хотел возразить, но вчерашние страхи запылали с новой силой. «Это мой дом, я не хочу уходить», – вот и все, что он мог бы сказать.
С обрыва донесся оклик, раздраженный и нетерпеливый:
– Что ты там возишься?! Давай быстрее!
– Да, отец! – тут же крикнул в ответ Нишу и стал карабкаться наверх. Тащил, словно бы с усилием, ведро, которое мог поднять одним пальцем.
Но уже наверху задержался на миг, бросил через плечо:
– Если хочешь жить, притворись человеком, Тартеш.
***
Дни тянулись медленно, похожие друг на друга и совсем не похожие на все, что было прежде. Тартеш хотел найти Нишу еще раз, поговорить с ним до того, как кочевники отправятся в путь, – но не решился, не успел. Гомон, скрип колес, чужие голоса и жизни растаяли вдали. Берег вновь был пуст.
«Притворись человеком». Тартешу чудилось, что люди знают, что сказал ему другой пьющий кровь, но как они могли знать? И все же порой, когда он забывался, глядя на солнце, а потом, переполненный теплом и светом, отводил взгляд от сияющего диска, – то успевал заметить, как люди опускают глаза, прячут лица. Ему мерещились улыбки в уголках губ, презрение и угроза. «Тебе не спрятаться, не притвориться человеком».
Но люди не могли знать о словах Нишу, и Тартеш не хотел притворяться, скрывать свою сущность. Надеялся, что время изгладит тревогу, но с каждым днем взгляды казались ему все более внимательными и острыми, а речи людей словно бы полнились колючей обидой. Черноглазая Гунда теперь не распахивала перед Тартешем дверь своего дома, не звала зайти. Случалось и раньше ей было не до него, но чтобы столько дней подряд?
Лишь соседский пес по-прежнему каждое утро приветствовал Тартеша радостным лаем.
Не желая бродить по улицам, утопая в тревоге, Тартеш все чаще на рассвете спускался к воде. Сидел, подставив лицо солнечным лучам, слушал грохот реки, вдыхал ее брызги. И лишь на закате возвращался в деревню, шел пить кровь.
Потому не заметил, как приехала ведунья из южных земель. Вчера ее еще не было – а наутро уже шла за водой, окруженная толпой женщин. Тартеша удивило ее многоцветное покрывало, расшитое колокольчиками по краям, причудливые медные браслеты и глаза, подведенные черным и алым. Но в ответ на расспросы старейшина покачал головой:
– Это Нахо, и вовсе она не чужестранка. Она мне родня и знает заговоры и травы. Жена хворает, вот Нахо и приехала, будет лечить ее.
В этот день Тартеш не ушел к реке. Бродил вдоль ограды, в полях, поджидал у колодца. Что бы ни говорил старейшина, а ведунья эта была чужой, пришлой. Почему бы не подкрасться к ней, не окутать чарами, не выспросить, зачем она здесь? Тартеш думал об этом, и сердце не осуждало его, – но люди могли осудить. Те самые люди, чьи души еще недавно казались родными.
Он хотел подстеречь ее, но Нахо не знала одиночества. Вокруг нее вечно были женщины: старухи, хозяйки со сворами детей, юные девушки. Все они говорили наперебой, смеялись, рассказывали, спрашивали совета. Ведунья шла среди них, таинственная, как дух гор, и, когда начинала говорить, женщины смолкали, жадно ловили каждое слово.
Тартеш вслушивался издалека, но разговоры шли лишь о травах, о предстоящих родах, болезни скота, очистительных обрядах. Однажды Нахо вдруг обернулась, встретилась с ним взглядом и усмехнулась, словно говоря: «Я знаю, что ты здесь».
Поздно вечером, зачаровав собак, чтобы не подняли шум, Тартеш подобрался к дому старейшины, замер, прижавшись к толстой беленой стене. Серп истаял еще прошлой ночью, и теперь на деревню опустилась темнота, глубокая и древняя, пронизанная россыпью бессчетных звезд. Млечный путь сиял в вышине, словно отраженье реки, гремевшей под обрывом. Ее отголосок был повсюду: в воздухе, в земле, в водах колодца, и громче всего – в крови Тартеша.
Смятенье и тревога отступили, успокоенные рекой.
Тартеш закрыл глаза. По ту сторону стены были люди, – Тартеш чувствовал их тепло, слышал голоса. Вот ведунья, вот старейшина, его жена, старший сын… Но зачем здесь Химиш, зачем другие мужчины деревни? Почему они собрались в тесном доме, а не на улице, вокруг общего огня? Они не говорили – шептали, но с каждым мигом речь становилась все разборчивей, старейшина спрашивал, Нахо отвечала.
– …первый день луны, лучшее время...
– …все приготовили, как ты велела…
– …не бойтесь, будет в вашей власти…
Протяжно ухнула сова, и Тартеш отпрянул от стены. Не ведунья ли следит за ним глазами птиц? Ступая неслышно, он пошел прочь от дома старейшины, на берег. Вода гремела, как прежде, но уже не могла унять его страх, лишь вторила тревоге.
Здесь он провел всю ночь, весь следующий день. Спал на камнях: сперва сны были пропитаны страхом, отголосками жизни деревни, шепотом ведуньи, но потом пришло другое видение, обширное и бездонное.