Игра в Джарт

– Ты слышишь меня? Понимаешь?

На ней были длинные серебряные серьги. При каждом движении они покачивались и звенели. Это было очень красиво. Я захотел потрогать их, но не смог поднять руки.

– У тебя… чудесные серьги, – сказал я, – Ты – ведьма? Это ты заклинала мою смерть?

3

Она по-кошачьи склонила голову к плечу, и серьги ее снова негромко зазвенели.

– Вот любопытно, – сказала она, – что ты спросил об этом. Прежде я знала человека, который умел заклинать смерть, танцевать с ней, призывать души мертвых. Но он не успел передать мне свое искусство. Я могу отогнать смерть как муху, и только. Но смерть, как муха, упряма – всегда возвращается. Жаль. Да? – она состроила печальную гримаску, и стала еще больше похожа – не на кошку даже, а на маленького лукавого котенка.

– Но разве не ты пела ту песню? – спросил я, – Или мне приснилось? Терен-херен, халум-галум…

Как же она смеялась! Как плясали серьги под нежными мочками, как вспыхивали на серебре солнечные блики!

– Это всего лишь детская считалка. Про гусей, – наконец, проговорила она, – я научу тебя, если так уж понравилась. А теперь скажи-ка мне, олзохубуун, ты перекидываешься по собственной воле, или это тебе неподвластно?

Улыбка ее была все такой же веселой и лукавой, и голос звучал спокойно, будто она спросила, что я больше люблю – подогретое вино или холодный чай.

– Я делаю это, когда захочу. А еще – будучи во власти гнева, – ответил я, ожидая увидеть, как тень страха омрачит прекрасное лицо ее, – Ты что же, знаешь, кто я?

Кожа у нее была цвета меда, глаза черные, узкие, как лезвие квилона, а ресницы такие густые, что взгляд казался бархатным. Волосы – тоже черные – заплетены были в бесчисленные косицы, собранные узлом высоко на затылке. Одежда вроде той, что носят на самом дальнем востоке мальчишки: темно-синий бумажный халат с широкими рукавами и стоячим воротом. Никаких украшений – ни браслетов, ни ожерелий, только те серьги, да еще аллалевантина в богато изукрашенных ножнах. Мне приходилось и прежде видеть шелковичных людей. Маленькие, будто фарфоровые игрушки, они отличались редкой силой духа, а в схватке были быстрее и опасней змеи. Но ни разу еще я не видел, чтобы кто-то из них забирался так далеко на запад, и нигде в целом мире не встречал я таких необыкновенных, таких пленительных глаз.

– Вот как? Тогда постараюсь не сердить тебя, Гнев Бога, – сказала она, – Ведь так тебя называют? Но при рождении нарекли Астерием. Астерий – значит звездный. Да? Вот любопытно! Зачем бы давать ребенку звездное, сияющее имя, если собираешься заточить его в глухом подземелье?

– Ну… может, это была такая шутка? – сказал я. Она застала меня врасплох. Мало кто знал мое детское имя, а тех, кто знал об истинной моей сущности, но решился бы говорить со мной так легко и свободно, не набралось бы и дюжины.

– Шутка? Разве тебе было весело? – спросила она с такою серьезностью, что я рассмеялся. Делать этого не следовало. Раны мои полыхнули болью, словно ядовитый цветок пустил корни сквозь тело, и, ломая ребра, вырвался из груди.

– Кстати, об этом, – сказала дева, положив мне руку на грудь, – Я должна осмотреть твои раны, олзохубуун, и сменить повязки. Будет больно, но, если гной отравит кровь, ты сгоришь в лихорадке, как и любой другой. Поэтому, – она вытащила из ножен свой левантийский кинжал, и приставила к выемке у меня под горлом, – стерпи боль без гнева. Начнешь перекидываться – и я перережу тебе горло.

– А успеешь?

– Да!

Когда сталь коснулась моей кожи, я окончательно уверился, что жив. Небо цвета темной лазури было небом юга, а не преисподней, и лежал я не в лодке мрачного старца, а на крытой соломой телеге, тащившейся в клубах жаркой белесой пыли. Я услышал топот копыт, быстрый южный говор, взрывы смеха. Каждый вздох причинял боль, но я глубоко вдохнул эту пыль, запах далекой холодной реки, тимьяна, раздавленных копытами цветов и навоза. Быть живым мне нравилось больше, чем мертвым.

– Чей это обоз? – спросил я ту, что одной рукой держала клинок у моего горла, а другой, не колеблясь, сорвала с моей раны кусок полотна, и теперь наносила на нее какую-то зловонную мазь.

– Добрые рыцари юга везут своих раненых в крепость на горе Фавор. Я сказала им, что ты тот, кого я так долго искала, и что зовут тебя мейстер Стильер. Если подумать, – она взглянула на меня с быстрой улыбкой, – это правда, и я советую тебе принять эту правду – хотя бы пока не окрепнешь. Надо ли напоминать, что рыцарей Быка и Чаши и боятся, и ненавидят в любом уголке света? Но здесь, на юге, где свежа еще в памяти резня, учиненная вами в городишке на реке Орб, страх едва удерживает ненависть в узде. Добрые рыцари юга захотят разорвать тебя на части, если узнают, кто ты, а ты – ты сейчас слишком слаб, чтобы дать им отпор. Да? – и, прихватив зубами кусок чистого полотна, она стала отрывать от него полосы.

– Хочешь, пока подержу твой кинжал? – предложил я, – Тебе будет удобнее делать это двумя руками.

Она лишь улыбнулась, обнажив белые, мелкие как у хищного зверька, зубки. Покончив с раной на груди, ловко перевернула меня на бок, и занялась той, что была на спине. Руки у нее были маленькие, но сильные. Кинжал она убрала.

– Если ты знаешь, что я – чудовище, порождение тьмы, почему не боишься меня?

– Чудовище? – голос ее звучал удивленно. Она обхватила меня за плечи, и немного приподняла, – Видишь ту телегу, сразу за нами? В ней везут доброго рыцаря Жерара. Прежде он был гроссмейстером одного ордена, но в битве при Хаттине попал в плен. Чтобы сохранить свою жизнь, он приказал ордену сдать все крепости без боя. Никто не смеет ослушаться гроссмейстера. Рыцари подчинились, многие из них были казнены, многие взяты в заложники. Еще поговаривают, что из одной лишь трусости он отступился от веры – но наверняка никто не знает, поскольку все, кто попал в плен вместе с ним, были отравлены. У него нет ни хвоста, ни рогов, однако… будь он книгой, страницы ее просто сочились бы кровью, – она бережно опустила меня на солому, и поднесла к моим губам флягу с каким-то сладковатым пойлом, – Что ж, я должна взглянуть на эту книгу еще раз, пока страницы ее не слиплись навечно. А ты отдохни, порождение тьмы. Можешь даже поспать, если захочешь. Здесь никто тебя не обидит.

Никто не обидит?!

Лишь однажды я слышал такие слова. Произнес их тот, чья дерзость превосходила даже его непомерную гордость. Тот, кто вывел меня из тьмы. Но больше никто и никогда не смел говорить мне подобного. Никто. Никогда.

– Постой! – я зарычал, и, собрав все силы, поднял руку, и ухватил ее за рукав, – Скажи мне, кто ты? Что ты такое? Откуда ты знаешь..? – но веки мои вдруг стали смыкаться сами собой, пальцы разжались, голова отяжелела, и, пусть я снова сумел вырваться из тьмы, одолеть смерть, младший ее братец брал надо мною верх с оскорбительной легкостью.

– Как тебя зовут? – только и успел я спросить.

– Ну, если ты не смог запомнить даже детскую песенку, то уж имени моего тебе попросту не выговорить. Можешь звать меня Лепестком Ветра, – голос ее звучал где-то далеко-далеко, в пылающей тьмою бездне.

Я услышал серебристый смех. А, может, это звенели ее серьги?

*****

Я не люблю спать. Мне редко снятся сны, а хорошие сны – реже, чем редко. Но в тот раз все обошлось. Мне приснилось, что я плыву по глубокому синему небу, легко, так легко, а вокруг танцуют серебряные гуси. Сон был дурацким, и проснулся я от собственного хохота.

Был полдень – того же дня? следующего? – не знаю.

Обоз остановился у пустынного перекрестка, телеги стояли в тени платанов. Мне нравятся платаны. Кора их напоминает слоновью кожу, а белые листья горят на солнце серебром.

Лепесток Ветра сидела рядом со мной, чинно, как кошка, и, положив на колени доску, быстро писала что-то на длинном, полусвернутом пергаменте. Заметив, что я проснулся, она отложила письменные принадлежности, и сказала: