Игра в Джарт

– У тебя есть женщина?

Тот пожал плечами:

– Несколько. А что?

– Я слышал о ведьме… наложившей на тебя заклятие.

Астерий посмотрел на него, как на заигравшегося щенка – дружелюбно, однако и не без пренебрежения. Сдернул с плеча тряпицу, знамя постыдного своего ремесла. Вытер руки.

– Ведьма? Ну, не знаю. Она не могла убить взглядом, не исцеляла наложением рук. Она была…Врачевательницей… созерцающей диковины городов и чудеса странствий? Как-то так.

Бродяжка. Шарлатанка. Как-то так, – подумал Алый, – Значит, и это правда.

– Ты так любишь свой трактир? – спросил он, указав на руку Астерия. На тыльной стороне правой кисти у того был вытатуирован странный знак – три лепестка, заключенные в круг, а по предплечью вилась арабская надпись. Насколько Алый мог понять, что-то о лепестках ветра.

– Кто знает, сколько у ветра лепестков? – пробормотал тауран, разглядывая татуировку с тихой улыбкой, отчего-то разозлившей рыцаря, – Кто знает, сколько оставивших души свои мертвыми на поле боя, беззаботно шатаются по свету? Сколько погибших от любви живут, радуясь каждому дню?

– Кому какое дело? – досадливо поморщился Алый, – Я хочу знать только об одном – о лепестке, оставившем след в твоей… – он вдруг осекся, и закончил вовсе не так, как собирался, – в твоей жизни.

Да. Так лучше. В жизни – не в душе. Душа воина остается бессмертной и несокрушимой, ее не запятнать недостойному чувству. И не столько тогда открывается мужественная и твердая душа, когда кто-либо без падений пробегает путь, сколько тогда, когда кто-либо, после бесчисленных венцов, многих трофеев и побед, претерпевая крайний урон, опять может вступить на прежние пути.

Тот же, кто и в мыслях не имел вступать на прежние пути, все всматривался в знаки и символы, покрывавшие его руку, словно пустоголовая девица, тщетно пытающаяся угадать за своим отражением в зыбкой, темной воде черты суженого, и с неожиданной легкостью согласился:

– Что ж, хорошо. Я расскажу. Слышал ли ты о битве при Эль Икаб?

– Я ее помню.

– Как ты можешь помнить ее? – Астерий все же поднял взгляд на Алого, и взгляд этот был полон искреннего изумления, – Тебе было тогда сколько? Лет пять?

– Мне было семь, и Гроссмейстер всегда сажал меня в седло перед собой, чтобы я учился не бояться смерти – ни своей, ни чужой. И понимать ход битвы.

– Какая все-таки скотина, – хмыкнул тауран, но Алый пропустил это мимо ушей. Он пытался как следует припомнить тот день и ту битву – первую для него битву.

Аль-Насир выставил в авангарде лучников, и тяжелая конница союзных войск вынуждена была отступить. Ряды смешались, боевые кони топтали своих же пехотинцев. Тогда выступил Орден.

– Я помню, как первая линия – алые – была истреблена почти полностью, – наконец, заговорил рыцарь, – линия золотых, а с ними и наваррцы, из последних сил теснили левый фланг альмохадов. Я помню, как Гроссмейстер улыбнулся мне. Он сказал:

– Мужайся. Возможно, этот день – наш последний.

Слова его потонули в страшном грохоте и реве – это белые ударяли в щиты, и выкрикивали раз за разом «Гнев Бога! Гнев Бога!».

– Не приложивши рук, богов не призывай, – Астерий склонил голову, – я был в третьей линии, с белыми. Когда мои братья призвали меня, я обратился. И сделал то, что умею лучше всего…

– В одиночку попер на многотысячную армию врага? – Алого вдруг разобрал смех, – Я об этом немало слышал.

Тауран тоже рассмеялся, кивнул.

– А если честно – сколько народу ты можешь положить? Один? – с любопытством спросил Алый.

Астерий снова улыбнулся. На этот раз невесело.

– Сто двадцать восемь человек – совершенно точно. Был повод однажды посчитать. Но дело-то не в этом. Дело в страхе. Страх – мое войско, гастат. Только представь, что на тебя несется, размахивая топорами, закованная в броню тварь с бычьей головой – огромная, почти неуязвимая, неукротимая в своей ярости тварь. Я могу вырвать глотку боевому коню и смять доспех рыцаря, как бумажный лист. Я могу сбить человека с ног и затоптать насмерть. И – да, с топорами я управляюсь совсем недурно, даже в облике полубыка. Уж не говоря о том, что у меня есть еще и рога.

– И гроза, – тихо сказал Алый.

– Да. И гроза.

– Я помню грозу. Помню, как тьма пожирала небо – а ведь был июль, середина лета, и день выдался ясным. Но вдруг нахлынул грозный, тяжелый морок, и поле боя погрузилось в кромешную тьму. От ударов грома сотрясалась земля, будто за Орденом шла в атаку сотня черных быков. Тьму раздирали вспышки молний, но от этого становилось только страшнее. Странно, что я не помню тебя. Как я мог проглядеть тебя, Астерий? – почти обиженно спросил Алый.

– Благодари своих богов, – сказал тауран, – может, поэтому ты и не вырос заикой.

Алый расхохотался. Он и припомнить не мог, когда еще столько смеялся. Пока был жив Гроссмейстер? Человек холодный и жестокий, тот, как ни странно, обладал насмешливым нравом, и, хоть от шуток его многих брала оторопь, Алого они всегда смешили. Даже когда мишенью становился он сам.

Как вспышки молний, – подумал он вдруг, – эти шутки выжигали из сердца малейшую тень страха, последнюю каплю лжи, оставляя лишь правду.

Он взглянул на Астерия. Тот сидел, подобрав ноги на бедуинский манер, упираясь локтями в колени, и неотрывно смотрел на море. Ничем он не напоминал Гроссмейстера – ни видом, ни голосом, ни нравом. Но, кем бы ни был Астерий, зверем ли, человеком, он, как и Гроссмейстер, не боялся того, что страшило и приводило в замешательство многих других – правды.

Астерий медленно обернулся. Тяжелые полуопущенные веки придавали ему сонный вид.

– В тот день Орден сильно потрепали, и никто не прикрывал мне спину, – продолжил он, – Я же, ведомый лишь яростью, никогда не заботился о такой безделице, как собственная жизнь. Я прорвался через строй мусульман до самого их лагеря, и там схлестнулся с черной гвардией халифа. Им пришлось несладко. Кони шарахались от меня в необоримом страхе, сбрасывали и топтали своих седоков. Совсем обезумев от запаха крови, я крушил и рвал все живое. Я слышал уже победный клич кастильцев – они первыми устремились в кровавую брешь, проломленную мной…

– Да, я помню, – кивнул Алый, – За ними Гроссмейстер повел ту горстку наших, что уцелела после первой атаки. А следом ринулся со своими рыцарями юный король Арагона.

– И вот тогда какой-то недоумок пустил наугад стрелу, которая и поразила меня. Сквозь швы лат, – Астерий покачал головой, и рассмеялся, – Сквозь швы лат! Ифрикиец, которого я как раз стащил с коня, и собирался выпотрошить, как белку, ударил меня палашом с такой силой, что прорубил доспех на груди. Я успел убить его. Дальше плохо помню. Кажется, пошел дождь. Я хотел перевернуться на спину, чтобы не захлебнуться в грязи. Наверное, мне это удалось – я помню треск. Стрела переломилась, и прошла глубже. Я думал, что покинул тьму навсегда, но ворота ада так и стояли настежь, дожидаясь, когда же я вернусь. В тот день тьма снова настигла меня, и я умер.

В глазах Астерия плескалась тьма, и Алый, внезапно оробев, притих, не смея и слова вымолвить. Тауран же, будто в полузабытьи, заговорил снова:

– Потом я услышал голос. Слов я не узнавал, и решил, что это – язык мертвых из обители тьмы:

Тэрэхойно

Гэрэйхойно

Хори гаран

Харагалуун

Холуурябаа

Хори гаран

Хонгорхалтаргалуунууд…

Голос вел меня, но я не знал – куда. Дальше, во тьму? Или обратно, к свету? Я пошел за ним, и оказался в лодке. Лодка мягко покачивалась на волнах, и я подумал, что голос ведет меня через лабиринты тьмы к самому сердцу ада, откуда мало кому удавалось вернуться. Я открыл глаза, и удивился, что в аду такое синее небо. Хухэ Мунхэ Тэнгэри.

– Что? – невольно переспросил Алый.

– Высокое синее небо, – повторил тауран. Взгляд его стал прежним – насмешливым, с проблескивавшей золотистой искрой. Тьма почти исчезла, – Мне было хорошо и спокойно, как никогда в жизни. Легко – будто плыл не в лодке, а над лодкой. Мне понравилось быть мертвым. Потом я увидел ее. Она была совсем близко, но почему-то казалось, что я смотрю на нее со дна колодца. Она склонилась ко мне, и спросила: